Потапыч

И с последнее: прежде, чем рыпаться, нужно понять, а не огребу ли я от пролетариата? Говорят-то двое, но чёрт знает, сколько их. Память упорно подсказывает: вскочить и запороть каналий хлыстом, единственным, что можно назвать оружием на теле. Ну ещё нож, почти меч, но им против «подлого сословия» Михолап не только не пользовался, но и сама мысль вызывала чуть ли не сбои памяти.

Да и, в общем, воров сапог, ни в чем ином, кроме намерения, не виновных, убивать как-то… Я всё-таки — адвокат, а не клиент: оставить без штанов, занести неудовольствие в тело. Но убивать из-за сапог — это точно не ко мне.

Но всё это ведёт к тому, что нужно понять… Опа! А в черноте за закрытыми глазами проявилась какая-то непонятная, схема-не схема, модель не модель… В общем, абрисы трёх человек и пары лошадей. Видимо, какое-то колдовское «виденье жизни», свойственное телу оборотня — или моей душе в «материальном мире». Причём, на телеге (ну не в воздухе же сидит пышнотелая баба?) больше никого нет. Так что можно спокойно подниматься.

Тем временем говорливый явно возвращался от телеги, нагибался, тянясь к моей ноге, очевидно с намереньем изгваздать меня маслом. Ну и получил носком сапога по наглому нагнувшемуся рылу. Взвыл, скрючился, а я, тем временем, вскочил, оглаживая хлыст без рукояти на поясе.

Второй, сомневающийся, отскочил, вскинул руки и имел вид «непричастного очевидца». Толстая бабища на телеге, полной какой-то аграрной продукции, таращила на меня глаза, краснела и явно набирала воздух: голосить собиралась, практически гарантированно.

— И кто вы такие, канальи, что столь пренагло решили обокрасть самого видома Потапыча⁈ — надменно рявкнул я.

— Пощади, твоя мило-о-о-о!!! — зачастил говорливый, отошедший от пинка и тут же получил хлыстом с оттяжкой по спине.

Тело в этом случае действовало на удивление органично, правда возникло несколько странностей, обдумывание которых я решил отложить на будущее. А вот эти пейзане (или купцы, чёрт их знает) были вполне нормальными людьми. Говорливый — с короткой бородкой с проседью, сомневающийся — с вислыми усищами до плеч. Он, как раз, шапку с себя стащил и поклонился в землю, молча. Ну и баба на телеге ничем не отличалась от тюков с продовольствием, ну кроме красной пухлощёкой физиономии поверх. Кстати, одеты совсем не в парусину, если исключить мех, сапоги и шапку — я в парусине выглядел победнее этих деятелей.

— Я задал вопрос, — негромко озвучил я, поигрывая кнутом.

— Столь я, ваша милость! — наконец, дошло до говорливого (через жопу всегда доходчивее доходит, педагогика гарантирует это), снявшего шапку, поклонившегося и почёсывающего спину. — Жинка моя, Гарна, — махнул он на надутую бабищу. — И свояк-подельник, Мысел, сталбыть. Перекупы мы, да вот нав попутал… Не лишайте живота, будьте ласковы! — натурально бухнулся этот Столь на колени.

— Ещё руки об вас марать, — хмыкнул я. — Так, за попытку кражи тебе, плетей, — треснул я Столя вполсилы. — Тебе — что татьбе не помешал, — вполсилы треснул я усатого. — И тебе, — зарядил я по бабище, начавшей издавать звук.

— А-а-а-а…. — гудела белугой она.

— А за компанию, — наставительно пояснил я. — И хватит с вас. А я…

А вот тут меня ждал облом. Я, будучи и вправду без средства передвижения, хотел запрячь этих торгашей везти меня в телеге. В ней поваляюсь, подумаю, перетрясу воспоминания — а то то ли неполные, то ли «не прижившиеся» толком. И над странностями подумаю, не «по жизни», а вот прямо сейчас нарисовавшимися. Но мне помешала очередная «странность», а именно: лошади, и без того косящие на меня выпученными глазами, при шаге к ним издали чуть ли не визг, шарахнувшись в сторону. Усатый молнией метнулся, ухватился за какой-то облучок или ещё какой-то аксессуар, но удерживал конятину не без труда. Впрочем, мне хватило двух шагов назад, чтобы лошади успокоились. Не совсем, поводили боками, дёргались, косили, но не убегали.

Так что облом мне выходит с телегой, дошло до меня. И причина, почему конятина так себя ведёт, да и странности. Так что отойдя, махнул я на этих типов рукой, рявкнул:

— Валите с глаз моих! Мигом!

На что они и свалили, причитая какие-то хвалы и славословия. А я, присев на обочину (предварительно проверив на всякие норы и жизнь), стал обдумывать. Итак, выходило, что я, точнее тело, но тело теперь моё, а значит и я — териантроп, оборотень. Беролак, как всплыло из памяти Михолапа, то есть человек с элементами медведя. Сам принцип оборотничества и колдовства всяческого — дело десятое, просто все мои непонятки — следствие этого. Пейзане не «невыносимо воняли» — это я, в попытках получить больше информации, принюхивался. Звериным нюхом, которому на застарелый пот похрен, но оценочные критерии-то мои! Кстати, Михолап выходил чистюлей — каждый день минимум обтирался, при невозможности помыться, что с таким обонянием и неудивительно.