Повести, рассказы, очерки 1912-1923

Потом всё сразу оборвалось для Луки, стало просто и холодно: сунув руку в фуражку, он ощупал в ней только серебряный рубль и скомканную пятишницу, привычном жестом бросил бумажку игроку и, вздрогнув, вытянулся, спрятал руки в кармины штанов, — там ещё должны быть деньги, но оказалось несколько пятаков, стёртый гривенник, похожий на бельмо, и зеркало.

Некоторое время он стоял одеревенев, не веря, что проигрался; рябой искоса взглянул на него, отодвинул плечом Луку от стола, кратко и строго сказав:

— Отойди.

Солдат покорно отошёл и замер, упёршись глазами в изогнутые спины людей вокруг стола; хрипя, они толкали друг друга, их тёмная куча шевелилась, как толпа овец пред воротами хлева.

— Проигрался? — спросил монах откуда-то издали.

— Да, — сонно и устало ответил Лука.

— И я, семь целковых…

Лука оглянулся, с трудом говоря:

— Ты бы, отец, отдал мне трёшницу…

— Али я просил её у тебя? Ишь ты! Это была твоя охота поставить…

«Верно», — подумал солдат.

Поддёргивая штаны — пояс их вдруг ослаб и стал широк, — Лука прошёл к борту, заглянул в реку — она была чёрная и текла очень быстро.

Где-то вдали небо ещё краснело, и туда быстро летели тяжёлые облака, чуть-чуть отражаясь в воде. Пароход шёл сквозь облака и тени их, как челнок сквозь основу, встречу ему, посвистывая, двигалась ночная тьма, поглощая берега, суживая реку.

Внутри солдата всё дрожало от обиды и скорби, он присел на что-то, застывая от холода.

Прошли мимо двое людей, один сказал спокойно:

— Оба — жулики!

— Конечно! Рябой — в доле.

Шум на палубе становился всё тише, игра кончилась. Неожиданно рядом с Лукою встал молодой игрок, насвистывая что-то, — солдат тяжело поднял голову, поглядел на него и не увидел в темноте бойкое лицо, а только белое пятно на месте его.

— Проиграл я тебе всё…

— Ну, — отозвался игрок, и было непонятно — верит он или нет.

— Всё, как есть.

— Это — плохо!

Парень пошёл прочь, скрипя сапогами, но из тьмы спросил:

— Хошь — дам рубль?

— Что мне рубль!

— Как желаешь…

Лука в тоске посмотрел на своё место, там монах чистил гребень: держал в зубах нитку и водил по ней гребнем, на колени ему снегом сыпались серые хлопья.

Сидел он плотно, спокойно, широко расставив ноги в тяжёлых сапогах, ряса на коленях у него натянулась, совсем как юбка у торговки на базаре. Лука вспомнил о своём решении идти с ним в монастырь, встал, подошёл к нему, — монах приподнял брови и опустил их.

— Нехорошо вышло, — заговорил солдат.

— Ляг да спи, — посоветовал монах сквозь зубы.

— Не хочу. Это ведь ты, отец, присоветовал мне играть…

Вынув нитку из зубов и навивая её на палец, монах сказал сердито:

— Я и сам проиграл.

Вода под колёсами шумела тоже сердито; ночь совсем окутала реку трауром.

Где-то близко раздался сухой и строгий голос рябого:

— А чем же это вы столько хороши? В чём ваша сдержка? Брось вам кто рубль — все перегрызётесь нещадно…

«Вот, — подумал Лука, — в беде я здесь, а пожалеть меня некому! В городе бы меня хоть Гланька утешила».

Мысль эта застыла у него в голове, он долго рассматривал её, а потом медленно повторил вслух, ожидая, что скажет ему монах, но тот промолчал, неподвижный и чёрный.

— Приду домой, — вяло говорил солдат сам себе, — спросят: отслужил? Мужики подумают — денег принёс. Жена тоже… Брат, конечно, работой давить будет. Теперь мне самое настоящее — заключиться в монастырь.

Последние слова он снова выговорил вслух и посмотрел на монаха, — тот, сидя на скамье с ногами, окутывал их серым одеялом и молчал.

Прошёл мимо рябой, с папиросой в зубах, спросив на ходу:

— Что, солдат, продулся?

— Совсем, — сказал Лука покорно и спросил монаха: — А далеко от Симбирска до монастыря?

— Пятьсот вёрст, — ответил монах глухо и грубо, точно выругался.

Лука понял, что теперь монах не хочет, чтоб он шёл с ним в монастырь, — солдату стало обидно и неловко смотреть на монаха. Тихонько, спустя голову и словно желая спрятаться, он пошёл прочь, мимо людей, съёжившихся на скамьях.

В мутных стёклах лампочек, похожих на водяные пузыри ненастного дня, дразнились жёлтые языки огней, всё вокруг напряжённо тряслось, в груди солдата было темно, мутно и тоже что-то дрожало, растекаясь по всему телу холодом.

Он долго бродил по палубе, вздыхая, дёргая себя за усы, спотыкаясь о чьи-то ноги, потом очутился в узком проходе между фонарём машины и сухопарником. Там, прислонясь спиной к горячему железу стенки сухопарника, стоял рябой, глядя, как за стеклом ворочаются светлые рычаги, качаются шатуны, блестит медь маслёнок, — увидав солдата, он взял его за рукав шинели, властно поставил рядом с собою и спросил:

— Что не спишь?

— Очень я растревожился, — доверчиво сказал Лука, взглянув сбоку в лицо рябого, и вдруг вспомнил осенний тёмный вечер, мелкий дождь и это изжёванное большеносое лицо, в тусклой полосе света из окна, между двух чёрных солдат конвойной команды.

— А ведь я тебя видел! — воскликнул он почти с радостью.

— Где? — строго осведомился рябой.

И, когда Лука рассказал, он, подумав, спокойно заметил:

— Пожалуй, это я и был… О ту пору судили меня судом.

— За что?

— За кражу. Оправдан был.

— Напрасно, значит, судили?..