Преобразователь

До меня вдруг дошло, что в принципе мы оба могли бы его и не включать. Как могли бы погрызть замороженного мяса из холодильника или вместо кофе напиться воды из ближайшей канавы. Я протянул руку и выключил ночник. Мы привыкли изображать из себя людей, нуждающихся в кроватях, горячей пище и посуде. Но мы ничуть не пострадали бы, ложась спать на пол и бегая на четвереньках. Мы делали из себя людей, как секретные агенты. Мы играли, потому что с самого детства нас так учили. Но нуждались ли мы в этом? Зачем крысе лимузин и любовница? Зачем ей квартира и картины на стенах? В них нет никакой биологической необходимости. Научились ли мы извлекать из них удовольствие? О, да. Только удовольствие это было какое-то орально-генитальное, выражаясь языком старика Фрейда. Приятно жевать, стачивая растущие зубы, приятно валяться на мягких подушках, приятно ездить, а не перебирать лапками. Но почему пища, кровать и машина должны быть лучше, чем у других?

— Аида? Ты спишь?

— Нет.

— Я подумал, а почему нам непременно надо пользоваться теми вещами, которые дороже, чем у других?

— Потому что мы тщеславны.

— А разве крыса может быть тщеславной?

— Это условно приобретенный рефлекс, скопированная матрица поведения, если угодно.

— То есть как собака валяется на кровати, потому что там спит ее хозяин, так и мы покупаем себе вещи, потому что так делают люди?

— Что-то типа этого.

— Как ты думаешь, а зачем это делают люди?

— Те, кто умен, — извлекают наслаждение из созерцания красоты, которая заложена в роскошных вещах. Те, кто глуп, — извлекают лекарство от зудящего «хочу», все время сравнивая себя с теми, кто умен, и пытаясь доказать сами себе и окружающим, что и они умны.

— А мы?

— Мы подражаем людям.

— Зачем?

— Потому что больше ничего мы не умеем. Нас сделали похожими на людей, но никто не объяснил, зачем нам самим это надо. Может, мы и знали это когда-то, но забыли. Нас учат языкам и манерам, менеджменту и психологии, но никто, понимаешь, никто не знает, зачем это надо именно мне или тебе. Мы учимся пользоваться, но никто не научил нас создавать, радоваться, благодарить и любить. Наша популяция колоссальна, черные крысы управляют глобальной экономикой, только все дело в том, что они не знают — зачем.

Есть порог чувствительности для любого удовольствия, перешагнув который ты скатываешься в боль или в нечувствие. Если все время жевать трюфели, их вкус станет неощутим. Если ездить на дорогом автомобиле, твои органы чувств перестанут замечать скорость и тебе останется только тщеславие. Если кончать с любой приглянувшейся женщиной — скоро все они станут одинаковы и тебе придется нюхать кокс или ширяться: так они уже не возьмут.

Есть порог для каждого кайфа, за которым, сколько ни ширяйся, будет прятаться ломка. И тогда кайф становится не целью, а средством избежать ломки.

И если ты представишь, что ломка — это жизнь, а кайф — иллюзии, виртуалка, то все встанет на свои места.

— То есть я катаюсь в лимузине и сплю с бабами потому, что, если я перестану это делать, я начну жить — а именно этого я и не хочу?

— Да. Потому что жизнь для нас с тобой, Сережа, впрочем, как и для огромного большинства, это — пытка. В жизни надо думать и решать, страдать и двигаться. В жизни надо отвечать на «зачем?» и «с какой целью?», а это и есть дух, причиняющий безмозглой, но снабженной нервами материи чудовищную боль.

— Но почему даосы?

— Да хоть инопланетяне, какая разница? Неважно, Сережа, кто нас создал. Имеет значение только то, что нас создали. Когда человек приручает собаку, для охраны или для выступления в цирке, он любит ее. Он заботится о ней и воспитывает ее. Он учит ее правильно ходить и есть, не гадить на ковер и не кусаться без причины. Собака видит свое отражение в глазах хозяина и виляет хвостом от радости. У нее есть цель и смысл: она ждет и служит, играет и защищает. И хозяин радуется ей. Если бы мы умели любить собак или лошадей, кошек или попугаев, а главное, если бы они могли полюбить нас, мы узнали бы, что любить другого, чем ты, — это счастье. Это — слияние, если хочешь. Возможно, когда-то мы тоже были так любимы и умели любить тех, кто давал нам пищу и кров, знания и цель. Мы служили им, а они удивлялись тому, как много мы можем уметь. Но их больше нет, Сережа, и мы остались одни в этом мире. Нас не любят звери — мы далеко ушли от них. Нас не любят люди — мы угрожаем им. Мы не любим себя, потому что ночами нам страшно от того, что мы не такие, как все.

Крыса — животное социальное. Если человек заведет дома крысу и не будет общаться с ней — она сдохнет от тоски. Нас некому любить, мы можем любить только как педики — самих себя, любить, видя только свое отражение напротив. У нас нет Другого — нет тех любящих глаз, в которых мы могли бы отразиться во всем своем уродстве, чтобы этот Другой преобразил нас и поднял нас до себя. Мы выброшены в мир, где никому нет до нас дела, и поэтому мы разрушаем его как можем, — Аида замолчала и натянула на себя одеяло. — Даже собственное уродство пугает меня саму больше, чем окружающих.