Присутствие необычайного

— Я никому ни полслова… Чем хочешь поклянусь. — Ираклий задыхался — не от бега, от нетерпения. — Мне тоже одного гада…

Хлебников даже не обернулся.

— Мне ненадолго… на два дня… на три… крайний срок. Я отдам… я честно. Хочешь — поклянусь на крови… — Ираклий осекся, он и сам смутно представлял, то это такое: «клятва на крови», — выскочило из каких-о в детстве прочитанных книжек.

И Хлебников опять остановился, и опять так внезапно, что Ираклий ударился плечом о его плечо.

— Ты бы полегче все-таки… — сказал он. — Что за гад у тебя?

— Из самых что ни на есть… — Ираклий поискал достаточно сильное слово. — Аморальный тип, короче говоря.

— Из-за чего поссорились? Девчонку приревновал? — спросил деловито Хлебников.

— Ничего я не приревновал… Я же тебе объясняю: аморальный гад, по такому давно пуля плачет.

— Ты его из огурца попробуй… — Хлебников откровенно потешался. — Результат будет тот же, что из моего пугача.

— Я знаю, какой у тебя пугач…

— Пугач и есть пугач, — сказал Хлебников.

Он не лгал, у него действительно был всего лишь старенький пугач — его славный трофей. И достался он ему случайно, хотя и при необычных обстоятельствах. Он выбил это мнимое оружие, вполне схожее с настоящим, из руки какого-то захмелевшего юнца… Дело было в их районе, летом этого же года, не так давно. Прохожие в страхе разбегались, а подвыпившему парню нравилось, видимо, что его боятся, он шумел и грозился. И Хлебников привел в восхищение свидетелей: ведь только после того, как направленный в упор на него револьвер отлетел в сторону, на тротуар, и револьвер подняли, можно было убедиться в его безобидности… И, таким образом, пугач остался у Хлебникова, взявшего его, как говорится, в бою. Ираклий только много позднее их встречи и этой вечерней пробежки узнал об истории с пугачом…

Хлебников махнул рукой — «глупости все» — и, сорвавшись с места, устремился вперед по улице. Ираклий побежал следом: нечто вроде предуказания самой судьбы померещилось ему. Из двух возникших перед ним мучивших жизненных задач: разузнать, во-первых, кто он был, его смертельный враг, и как, каким способом отвести несчастье, грозившее матери, отцу, сестренке? — эта вторая задача могла быть решена при помощи хлебниковской «штучки». Ее вещественная реальность, ее близость в кармане товарища необычайно разгорячили Ираклия. Под ее дулом тот вороватый обольститель бежал бы в ужасе — они ведь все трусы. Ираклий догнал Хлебникова, схватил за руку и прокричал ему в ухо:

— Хорошо, пусть будет пугач. Я только попугаю. Дай свой пугач… И никто ничего не узнает. Ну, пожалуйста.

Он не в состоянии был спокойно стоять, подергивался, подпрыгивал… «Кажется, мальчишку действительно что-то всерьез задело», — подумалось Хлебникову.

— Ладно… Рассказывай, что там у тебя, — сказал он.

— О, пожалуйста! — Ираклий обрадовался: все-таки он очень нуждался в союзнике. — Ты сам увидишь…

Вдруг он оборвал себя и выпустил руку Хлебникова.

Тот всмотрелся в него… Но только и разглядел точечное багряное свечение в глубине затененных глазниц. Ираклий потупился и молчал… Нет, он ничего, ни единого слова не смог сказать о своей матери. И, видно, уж он один, как и надлежало мужчине, должен был исполнить сыновний долг, каким этот долг ему представлялся.

— Ты вот что… — начал Хлебников. — Ты наше общежитие знаешь?.. Недалеко, дом двадцать семь… Заходи вечерком, комната четырнадцать.

— Большое спасибо, — сказал Ираклий.

И медленно пошел назад, домой.

3

Несколько раз Уланов звонил в ресторан, и неудачно: Мариам либо не оказывалось на месте, либо ее отказывались позвать, — брал трубку один и тот же нелюбезный гражданин. И тогда Уланов рискнул позвонить ей домой.

Он испытывал почти что физическую боль и не мог бы сказать, где она находилась — постоянная давящая тяжесть: где-то в загрудине, вблизи сердца; было даже удивительно, что это соответствовало банальному «поэтическому» представлению. Уланов перестал работать, писать, сделался раздражительным, недобрым.

Наконец он позвонил Мариам домой — состоялся малоутешительный разговор, а спустя несколько дней в его квартире протрещал телефонный звонок, звонок, оставшийся памятным надолго. И в трубке послышалось неровное дыхание, потом раздался обрывающийся, ломкий голос — можно было подумать, что за человеком гнались, пока он не добежал до телефона:

— Это квартира… писателя Уланова? Мне надо… его видеть. Он дома?.. Мне очень надо.

Еще через немного минут — звонили, видимо, из близкого автомата — в переднюю шагнул, а точнее сказать, ворвался подросток, чистенькая белая рубашка, отутюженные брючки — и тут же замер за порогом. Гость произвел странное впечатление чего-то очень непрочного, какой-то испуганной решимости: взлохмаченная голова сидела на тоненьком теле с муравьиной талией. И, вглядевшись в его лицо — узкое, смуглое, большеглазое, Уланов сам взволновался: перед ним стоял сын Мариам! «Боже, как он похож на мать!.. — воскликнул про себя Уланов. — Кажется, его зовут Ираклием…»