Присутствие необычайного

А все дальнейшее лишь в отдельных подробностях, но навсегда впечаталось в ее память: затененное низким козырьком кепки лицо молодого мужчины, черный, пустой зрачок направленного на нее пистолета, щетинистая шея, в которую она вцепилась обеими руками, дергавшийся под ее пальцами острый, живой кадык… Она не успела даже испугаться — страх охватил ее, когда все кончилось. А тогда она безоглядно дралась, дралась не за чужое богатство, а за богатство, что могло бы достаться ей. Немыслимо было отдать другому то, в чем так долго, так мучительно она отказывала себе, — и небывалая злость сделала ее бесстрашной. До ее слуха доходило словно бы кваканье: грабитель, как ни бился; не смог оторваться от нее, он задыхался, осел на колени, раздался тупой стук упавшего пистолета… И Аглая Николаевна почувствовала, что ее оттаскивают, отдирают от чужой шеи ее спазматически сведенные пальцы.

Потом грабитель — хилый на вид, узкогрудый юноша, долго сидел на полу, хватая ртом воздух, тупо озираясь… И его вместе с соучастником, схваченным уже на улице, увезла милиция. Аглая Николаевна не сразу отдышалась, ее трясло, дрожали руки… Но с того происшествия ее внешняя жизнь, а главное — ее душевное состояние изменилось. Ей вынесли по управлению благодарность за «решительность и смелость, проявленную при исполнении служебного долга», она получила в награду ручные часики, и о ее подвиге узнали все, кто прочитал в газете посвященный ей очерк; далее, ей была несколько увеличена зарплата. Но главное заключалось в том, что она стала иначе думать о не своих, лишь охраняемых ею больших деньгах. Защитив их для истинных владельцев, она как бы возвысилась и над этими владельцами, и над собой. И ей спасительно открылось, что, победив в себе соблазн, можно испытывать удовлетворение, вероятно, большее, чем поддавшись соблазну. Надо сказать, что нужда, в которой прошла ее молодость, потеснилась перед ее расчетливой экономией, да и условия жизни помягчели. В их новой однокомнатной квартире (Аглая Николаевна жила с дочерью, пошедшей уже работать) имелась теперь некоторая техника: стиральная машина, приличный, хотя и недорогой, телевизор «Рекорд». Бесы искушения отступились от Аглаи Николаевны… Но вместе с тем она с годами очерствела, ожесточилась, словно на ее душе остались грубые рубцы. И, одолев своих бесов, она не прощала никому, кто оказывался слабее своих.

— Так в каком же вы смысле сказали про имущество? — Коробков не унимался. — Интересно послушать.

— А что тут интересного? Ничего нет интересного — обычная вещь.

Аглая Николаевна безотчетно погрузилась в тяжелое размышление… Сколько в самом деле надо претерпеть человеку, сколько стойкости выказать, чтобы сберечь свою совесть и то свое, что трудом, одним только неизбывным трудом он, человек, нажил! А тут еще кружат вокруг, как оголодавшие волки, разные бесстыдные молодые люди, вроде того тщедушного небритого юнца с пистолетом или этого, конопатого, с кухонным топориком, что так и не понял, что натворил… Аглая Николаевна лишь внешне выглядела непотревоженной: гнев и печаль смешались в ее душе.

— А если спрашиваете, я так скажу: человек того стоит, что имеет, — продолжала после паузы она.

— Вам, конечно, как работнику сберкассы виднее. Ну, а когда нет у человека сберкнижки, не заимел? Значит, что же? — и стоимость его нулевая? — Антон Антонович чувствовал, что его, как говорится, заносит, но не мог сдержаться. — Есть сберкнижка — есть человек, нет — и человека нет, пустое место. Так, что ли?

— Вы меня не собьете, товарищ Коробков! — твердо сказала Аглая Николаевна. — У каждого человека должно быть свое, кровное. А на чужое не зарься. На то у нас и суды, и милиция.

— Без милиции пока что не проживешь — это точно. Но вот вопрос: на одной ли милиции мы стоим? Может, и еще на чем-то, покрепче милиции… Может, при полном коммунизме вообще милиции не будет! Одни лишь регулировщики ГАИ останутся. А ваши идеи, товарищ Бирюкова, знаете, на что смахивают?

— На что же? — небрежно осведомилась она.

— На идеи этих… как их называют — деловых кругов, на пропаганду, вроде «Голоса Америки».

Антон Антонович очень уж нервничал: он не находил ничего, что можно бы возразить Бирюковой по делу Хлебникова, и злился на ее очевидную, хоть и несимпатичную, правоту. Спасти Хлебникова было, по-видимому, невозможно, да и следовало ли его спасать?.. А за всем этим таилось у Антона Антоновича чувство личного неблагополучия, собственной близкой, если уже не случившейся, беды — он даже побаивался возвращаться сегодня домой.

— На что, на какой «голос»? — переспросила Аглая Николаевна.

— Это ихние бизнесмены говорят: «Есть у человека миллион — значит, он миллион стоит, есть два — два стоит». Очень у вас похоже…

— Ну, знаете… Подите проспитесь, — сказала Аглая Николаевна.

И молчавший до этого момента судья счел за необходимость вмешаться: