Пролог

– Вы что же, воевали, – тут же перебил Макавеев, как будто не замечая, что перебивает.

– Ну да, – растерялся Алексей. Он вспомнил, как удивилась Регина, когда он заговорил однажды про войну.

– И я. В японскую, вот как. Мукден.

Помолчали.

– Михаил Иосифович… – начал опять Алексей и, решившись, затараторил, заторопился, понимая, что, если не скажет быстро и сразу, то уже не скажет никак: – У меня, если честно, большие проблемы с иллюстрациями, потому что, если честно, я не представляю, каков вообще должен быть образный ряд, не потому, что ваши стихи разной, так сказать, тематики, а потому, что сам уровень их организации, понимаете, он как бы не оставляет мне никакого… никакой… – запал уходил, Алексей понял, что «выпалить» не получится, но старик вроде внимательно его слушал, и он продолжил: – Я имею в виду, что мой образный ряд, для того чтобы соответствовать вашему, должен иметь свою, так сказать, систему, что ли, свою… то есть он должен и соотноситься с вашим, и быть оригинальным… оригинальным не в смысле оригинальничанья, вы понимаете, а…

Он задумался, подбирая слово, но не нашел. Выдохнул, с досадой посмотрел в окно и решил не продолжать. Бесполезно. Всегда, когда он волновался, он постепенно начинал говорить быстрее и громче, мысль терялась в десятках ненужных подробностей, одна из которых обязательно уводила его в сторону, и он уже знал, что, если не остановится сейчас, дальше будет только хуже. Старик по-прежнему внимательно смотрел на него. Алексей чувствовал его взгляд, но не мог заставить себя встретиться с ним глазами и с ненавистью уставился на свои конфеты. Он почувствовал, что ему жарко.

– Да вы не мудрите, – сказал Макавеев. – Нарисуйте, не знаю. Что все рисуют.

– Цветочки, – ляпнул Алексей.

– Вот-вот. Родную природу.

Алексей усмехнулся. Он сразу получил желаемое, но был разочарован.

– Ну да, картинки значения не имеют, – немного обиженно сказал он.

Макавеев медленно и с удовольствием засмеялся.

Действительно, ну что он лезет к поэту со своими концепциями? Тот уже сделал дело: написал стихи – прекрасные стихи! – и какое ему дело до амбиций неизвестного иллюстратора, который притащился к нему и мудрит тут у стола. Что он, хочет, чтобы иллюстрации вышли лучше стихов, что ли? Привлекли к себе больше внимания, чем стихи? Чтобы все сказали: ну стихи понятно, старик Макавеев он и есть Макавеев, но картинки-то хороши. Кто рисовал? Половнев? Кто таков Половнев? А подать сюда!

– Мирра вот как раз, – сказал Макавеев.

Он перевел взгляд за окно и увидел, как к дому подходит сгорбленная очкастая старуха в берете. Берет – дом стоял на высоком фундаменте – проплыл по нижнему краю одного окна, исчез и вынырнул у другого. Исчез. На крыльце послышалась возня, ковыряние ключа. Макавеев быстро вышел в сени. Алексей привстал было, но сразу сел.

– А что ты дома, почему? – послышалось из сеней.

Говорила Мирра протяжно, слегка подгнусавливая.

Что-то пробурчал в ответ Макавеев.

– Не говорил ты. Ты говорил, что собирался к Соломатинову.

Бурчание.

– Какой художник?

Алексей встал.

Мирра вдвинулась в комнату.

– А чаю гостю не мог предложить, что ли, – сказала она, не глядя на Алексея.

– Тебя ждал, – сказал Макавеев, входя следом.

– Он без меня воду не может вскипятить, – сказал Мирра Алексею так, как будто они давно уже встретились и не первый час ведут разговор. Он сконфуженно и неестественно засмеялся, и ему тут же показалось, что старуха быстро цапнула по нему острым взглядом, который тут же размылся за двойными мутными стеклами ее очков.

– Вы садитесь, что стоять, – сказала она. – Миша, поговори с гостем про искусство, пока я чай.

– Да мы… – сказал Алексей растерянно, но он уже выходила из комнаты.

Макавеев между тем пристроился к шкафу, листая тонкую книжку в картонной обложке.

– Сейчас… – сказал он. – Найду тут вам. Вы садитесь, да.

В глубине дома громыхнуло железным, потом раздался звон разбитого стекла.

– Без этого никуда, – сказал Макавеев, не отрываясь от книги. – Посуды много, ничего.

Алексей посмотрел на него. Макавеев был высокого роста, тощий и жилистый. Он не сутулился, что делало его моложе, но о возрасте говорило лицо, на котором значительно выдавались вперед подбородок, крючковатый нос и тяжелые надбровные дуги, скрывающие небольшие глаза. А еще – общая бесцветность. Выцветшими были глаза, давно не голубые и даже не серые, и клочья волос на лысом черепе, и кусты бровей, и даже пергаментные пятна на лбу и висках были неопределенного цвета и почти сливались с цветом кожи. «Сколько же ему лет?» – подумал Алексей и только принялся высчитывать, как Макавеев сказал:

– Вот. Нашел, – и подсел к столу.

Книжечка в его руках оказалась «Василием Теркиным» с известными иллюстрациями Верейского.

– Такое что-то сотворите, вот так, – сказал Макавеев.

Алексей с недоверием посмотрел на него, не издевается ли. Но тот был серьезен.

– Михаил Иосифович, – сказал Алексей, – но у вас же с этим ничего общего!

– Так я про картинки, про картинки, – сказал Макавеев.

Вплыла Мирра, держа большой латунный поднос с чашками, опасно съехавшими к краю.