Пролог

Электричка была полупустая. Алексей сел на деревянную лавку, прислонил гудящую голову к окну, но вагон слишком трясло. Пару раз стукнувшись о стекло, он сел ровно. Лицо горело. Он приложил ладонь ко лбу – лоб был горячий. Приехать домой, принять таблетку, а лучше чая с лимоном и медом, а еще лучше бы водки – и спать. Слишком нелепый день, удивительно нелепый и досадный. Нелепый, как Регина. Как ему ни было плохо, он ухмыльнулся этому критерию. Бедная девочка не виновата, что она такая странная… Хорошо, а не виновата ли? А странная ли? Наверное, он что-то сказал вслух, потому что бабка, сидевшая через два сиденья, тревожно остановила на нем мутные слезящиеся глазки и стала не мигая смотреть. Он отвернулся в окно. Пронеслось Востряково. О чем он. Странная Регина. Он вдруг понял, что, расскажи он о сегодняшнем дурацком хождении Софье, она бы умно проиронизировала, а заодно и проанализировала бы. Интересно, что бы она в этом нашла. Но он не расскажет. Он не присоединит ее к наблюдателям, вот что. А Регина бы вряд ли что поняла. Уныло бы посмотрела на него – он недавно понял, почему у нее все время такой унылый вид: внешние уголки глаз скошены вниз, краситься ей надо, вот что – посмотрела бы, а потом выдавила что-нибудь удивительно неподходящее, что полностью бы показало, что она ничего не поняла. Но именно поэтому ей и можно было бы рассказать. Чтобы выговориться для самого себя. Надо рассказать Регине. Ему неожиданно позарез необходимо стало рассказать обо всем Регине. И он даже мысленно стал это делать, удачно шутя и снабжая рассказ острыми и точными наблюдениями. Интересно, что это за женщина с детьми была на насыпи. Дачница, наверное. Кормят коз букетами. Он вспомнил про бабку. Она так и не сводила с него глаз. Ничего. Уже Матвеевская. Скоро дома. Водки.

На другой день Половнев, который с утра должен был приехать рассказать о своем визите, не появился. Княжинская нервничала и бегала курить. Телефона у Алексея среди их бараков не было, но можно же дойти до автомата! Регина, затаившись, наблюдала за мечущейся начальницей. Если у нее плохо, значит, у Регины может быть хорошо. Она была ревнива и приписала Алексею множество поклонниц во всех сферах его жизни, но здесь, на работе, официальной конкуренткой была она, Софья Михайловна.

Он не появился и назавтра, и на следующий день, а пришел только в конце недели, под вечер, когда уже никого не ждали и все мысли были в направлении дома. Вечер был, как и день, жаркий и солнечный, хотя обещали грозовые ливни. Солнце смещалось понемногу к закату, и солнечный свет, слегка оранжевый, залил всю комнату. Пришлось прикрыть шторы, но яркие полоски лучей пробивались в щели и ложились на пол, на стол, на руки, на гранки, разлиновывали все, что было в комнате, и мешали работать. Рукопись, разлинованная таким образом, делилась как бы на две рукописи: светлую и пасмурную – и читать ее как единый текст было трудно. Делать нечего – включили свет.

Тут он и пришел. Ни разу не позвонил за все это время – а это уже дисциплинарное нарушение, между прочим. Бледный, похудевший, тепло одетый, несмотря на жару, покашливающий, со слезящимися глазами – и в хорошем настроении. Остановился на пороге, оглядел комнату, сказал:

– Ой, а что это у вас… странно как-то.

Голос был сиплый; слыша такой, хочется прокашляться.

– Что странно? – с вызовом спросила Княжинская.

Он прошел, снял кепку, положил на ее стол – она аккуратно перевесила на вешалку и входа. Злится. Он тоже понял.

– Покурим?

Она пожала плечами, взяла сигареты, пошла к двери, не оглядываясь на него.

– Регин, вы не знаете, что козы едят? – вдруг весело спросил Алексей.

Регина с удивлением подняла на него глаза.

– Траву, – сказала она, неуверенно, ожидая подвоха.

– А цветы?

– Ну цветы же – это трава тоже… просто на них могут быть пчелы.

– Как, простите?

Алексей неожиданно весело и хрипло рассмеялся. Объяснил:

– Представил козу, которая выплевывает пчелу.

Регина немедленно стушевалась:

– Я имею в виду…

В дверь нетерпеливо заглянула вышедшая уже Княжинская.

– Ну что тут опять?

– Соф, козы цветы едят?

Она молча захлопнула дверь.

Половнев подмигнул Регине и вышел.

Регина обвалилась за стол, закрыла лицо руками.

– Что это с ним, Гуль? – спросила Сереброва, оборачиваясь. – Ой, а с тобой что? Ты плачешь, что ли? Действительно, вопросы какие-то дурацкие задает.

Регина отняла руки от лица – оно было красным, растерянным и счастливым.

– Что-то ты красная, – обратила внимание Сереброва, но, поскольку Регина не плакала, сразу переключилась: – Сейчас за «Софу» ему влетит, знает же, что Сонька не любит.

– Почему? – спросила Регина, чтобы понадежнее отвлечь от себя.

– Мещанство, – с готовностью, выдающей недавно приобретенное знание, сказала Сереброва: – Софа, Вава, Муся…

Регина примерила «Мусю» к Маше Тарасевич. Да.

– А «Гуля»? – спохватилась она.

Сереброва задумалась.

– Да… вроде нормально… наверное.

И не спросишь ведь. Он в таких случаях отвечает всегда с «доброй внутренней улыбкой»:

– Видите ли, Регин…

И несет дальше какую-то чушь. Например, в этом случае он бы сказал: