Пролог

Минут десять они шли молча, в гору, а когда поднялись на нее, то увидели внизу маленькую серую деревушку домов в двадцать. Вокруг нее чернели поля, еще дальше виднелся лес. Маша почему-то сразу вспомнила тему из Первого концерта Рахманинова, где так просто и чудесно шла вверх и вниз гамма у струнных, а фортепиано вторило ей, тоже вверх и вниз, – и роняло при этом ноты, как капли.

– Вон, справа видишь дом, чуть отдельно? – спросила Аня.

Видела. Вот, значит, он. Ну хорошо.

Маше не было страшно. Она не знала, чего ждать и, следовательно, чего бояться. Тем более что ее атеизм ставил ее в положение вне игры. Все, что могло случиться там с Аней, для нее было несчитово. Ну не убьет же ее этот монах, в самом деле. И не доложит никуда, он сам вон всего боится, тайно принимает.

Они пошли под гору, к деревне.

Когда они уже приблизились настолько, что можно было различить цветы на окошке, они увидели, как в одном из окон занавеска чуть отодвинулась, приоткрыв женское лицо, и тут же скрылась. Спустя мгновение на крыльце показалась невысокая женщина в переднике поверх тесного осеннего пальто и с головой, глухо замотанной шерстяным платком.

– Таня! – радостно сказала Аня.

Маша мгновенно занервничала. Второй, после туалетного, неприятный сюрприз заключался в том, что Аню здесь все знали и она всех знала. А Маша не просто чужая – она еще и неверующая. Вот зачем ее Аня потащила: решила, наверное, что на Машу здесь снизойдет озарение, и она мгновенно уверует. Ну, теперь-то она из принципа не уверует.

Таня заспешила им навстречу, Аня ускорила шаг, Маша поплелась следом.

– Приехала, приехала, умничка, молодчинка! – Таня не забывала тем не менее пытливо всматриваться в Машу. Маша тоже изучала Таню. Она была без возраста. Огрубевшее с легким загаром лицо, пронзительные синие глазки, выцветшие брови. Может быть и тридцать, и сорок, и даже пятьдесят.

– Я с подругой! – поспешно сказала Аня, обнимаясь и троекратно целуясь с Таней. Маша испугалась было поцелуев, но Таня лишь дружелюбно пожала ей руку:

– Татьяна.

– Мария, – сказала Маша с некоторым облегчением. Может, обойдется: ей и продержаться-то одну ночь, завтра назад. Они пошли к дому.

– Как батюшка? – спросила Аня, когда они вошли во двор.

Таня помрачнела:

– Не очень.

– Как же так?! Мария Серафимовна мне сказала…

– Да вот как уехала Серафимовна-то, так и захворал. Очень много болящих в последний раз приехало. Из Мыта такой плохонький старичок, так он кашлял все, кашлял, пока его батюшка копием лечил, а все ни в какую – не вышел из него. А батюшка заболел.

Это было то самое недопустимое и мракобесное, что для Маши сейчас сведет на нет все путешествие: на «лечение» этих самых душевнобольных, которых здесь тоже называли «болящими», но в духовном смысле, у батюшки уходило столько сил, что и он часто болел – мучился сильнейшими головными болями. А иногда у него не получалось никого изгнать – упрямый, значит, бес, не выходил. Вернее, очень сильный. Или, как Аня говорила, нет благословения – переводя на русский: у Бога свои идеи на этот счет. Вот в данном случае это все и случилось из-за какого-то старичка из Мыта. И теперь она, возможно, даже не увидится с отцом Антонием. С одной стороны облегчение, а с другой – обидно: зря, что ли, ехали?

В сенях было темно и пахло шерстью, а еще чем-то кислым и прогорклым. Они оставили тут свои рюкзачки и прошли вслед за Таней через маленькую кухоньку – высокая худая старуха, не переставая чистить картошку, молча им поклонилась; девушки сделали то же. Вслед за кухней обнаружилась светлая комната с печью – на ней лежала маленькая сморщенная старушка, очень румяная, с ног до головы укутанная платками («Болеет Александрушка!» – пояснила Таня). Еще одна дверь вела дальше, но эта дверь была закрыта. Аня молча, одними глазами показала Маше на эту дверь, но она и сама уж поняла, кто был за ней.

– Попробую, – тихо сказала им Таня, подошла к двери, легонько стукнула костяшками пальцев и, почти прислонившись к ней щекой, нараспев протянула:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе, Христе Боже Наш, помилуй нас!

Помолчали. За дверью было тихо. Таня грустно посмотрела на девушек. В этот момент из-за двери мужской голос неразборчиво что-то произнес. Таня нахмурилась и, аккуратно приоткрыв дверь, просунула голову внутрь. Голос послышался громче, но Маша опять не смогла разобрать слов.

– Да-да, сейчас! – сказала Таня.

Прикрыла дверь и поманила девушек.

Они прошли назад тем же путем и очутились на улице.

– Через окно, – шепнула Аня Маше.

– Что?

– Когда болеет, через окно говорит.

Таня первая подошла к окну, стала что-то тихо говорить, девушки остановились поодаль. Со своего места Маша не видела отца Антония, лишь отдернутую занавеску. Разговаривать здесь можно было спокойно: окно выходило в поле, домов больше не было. Она обернулась на желтеющий вдалеке лес и опять вспомнила Рахманинова.

– Иди, Анечка! – сказала Таня, отходя от окна.

Аня поклонилась Тане и пошла к окну. Таня ушла в дом. Маша осталась одна. Ее зазнобило.