Пролог

Театральная публика была на его вкус развязной и нахрапистой. Театр бурлил романами, они имели в театральном быту не меньшее значение, чем новая постановка и распределение ролей. Новый человек, мужчина, зрелых сорока лет, холостой и приятный на вид, сначала показался подарком. И то, что он ловко избегал расставляемых сетей, только усиливало азарт. Ставки росли, соседку-гримершу ловили, зажимали в углу, выспрашивали горячим шепотом насчет, может быть, писем, пахнущих «Красной Москвой», насчет, может быть, фотокарточки на трюмо – но гримерша знала не больше остальных, хоть ей и самой было интересно. Наконец стало понятно, что Алексей не «набивает себе цену» и не «выбирает», как сочли некоторые – он просто не хочет заводить никаких романов. Это разозлило театральных дам не меньше, чем чичиковское внимание к дочке губернатора на злополучном балу. Половнев стал «занудой», «пижоном», «скучным, как прибалтийский дождь». Его оставили в покое, но невзлюбили. Мужчины же, чьи традиционные пиры он также не жаловал, признали его некомпанейским и тоже «пижоном».

К концу второй недели Регина была окончательно деморализована. Она навестила всех школьных подруг – но с ними вдруг оказалось скучно. Девчонки были все в ухажерах, романах, кто-то уже вышел замуж, а кто и ждал ребенка. Ее столичные рассказы о новой кинопостановке и о том, какой трудный предмет историческая грамматика, не вызвали интереса – своих учебных заведений в Острове не было, учебе девчонки предпочитали семьи, и лишь одна девочка из их класса, Таня Панова, училась в Псковском университете, но на географическом, и они тоже не нашли общего языка.

Мама и бабушка первые три дня больше занимались ее желудком, потом свозили погордиться ко всем родственникам: и в Пучеж, и в Новоржев, и в Опочку, а потом оставили в покое. Она бы с удовольствием показалась бы теперь богу-отцу, но отца уже два года как не было в живых. После освобождения Псковщины его отправили куда-то в Среднюю Азию – дома на эту тему был наложен запрет, и Регина только косвенно узнала, что за год до ее поступления ему позволили вернуться в Москву, но не в свою старую квартиру на Волхонке, конечно. По слухам, он сошелся с какой-то женщиной чуть ли не в Коломенском, где и жил в ее доме, в частном секторе. О том, что он умер, Регина и мама узнали случайно. Женщина эта, из Коломенского, знала об их существовании, но искать их не стала: ей было достаточно законной семьи, которая, оказывается, у отца была и с которой теперь приходилось заниматься нотариальными проблемами. Не хватало еще незаконной дочери из Псковской области. А узнали они, потому что им позвонила отцовская институтская подруга Валентина, которая была одной из немногих навещавших отца в Острове и которой Регинина мама нравилась. Но на похороны они уже не успели – может, и к лучшему. Отец продолжил свое призрачное существование в Регинином сознании, то есть, как и подобает божеству, оказался бессмертен. Жаль только, что он так и не успел начать уважать свою дочь, которая поступила в московский институт и училась вполне сносно, несмотря на то, что работала.

Каждое утро Регина просыпалась с тоскливым чувством бесконечного пустого дня и бесконечной пустой жизни впереди. Эйфорическое озарение, посетившее ее в поезде, больше не повторялось, и она вяло занималась какими-то будничными и ненужными делами. По привычке, но механически, не думая, читала книги – островская библиотека теперь показалась ей очень скудной – а в детстве это было местом паломничества, волшебным миром. И так, кстати, во всем. Она узнала Москву и Половнева – и Остров свернулся до размеров старой черно-белой иллюстрации недобросовестного художника.

Она бродила по улицам, навещала потайные места детства: особо глубокие овраги и гроты, о которых не знала ни одна живая душа; подходила трогать стволы старых яблонь на окраине – они были так удобно извилисты, что на некоторых ветвях можно было сидеть, как в кресле, и в детстве она просиживала там часы с книжкой в руках. Теперь ни одна яблоня бы ее уже не выдержала, наверное.

Странно, она ведь и раньше приезжала на каникулы, но только теперь все так необратимо изменилось.