Пророчества о войне. Письма Сталину

Один из эскизов представлял Самсона с волосами, заплетенными в косы. Семь кос с змеиными головами на концах впивались в ремни, связывающие колосса. и. стараясь перегрызть их, помогали ему освободиться. Но косы-змеи отвлекали внимание от главного, а оно заключалось в том, чтобы показать великое напряжение могучих мышц титана. Не удовлетворил меня и вариант с сидящим Самсоном. Наконец я нашел, что искал. Мой Самсон должен представлять собой гиганта с небывало могучими и до крайности напряженными мышцами. Гигант сделал нечеловеческое усилие, ремни глубоко врезались в тело, но ни один из них не подался ни на волос. Недаром голова Самсона острижена Далилой и «дух божий отступился от него».

…Увлеченность статуей не мешала мне, однако, жадно воспринимать бурные события тех дней.

Художественная молодежь жаждала реформы Академии. Нас успокаивали туманными обещаниями о том, что и нашему учебному заведению будет дана какая-то «автономия». Нас увещевали, предлагали вести себя «тихо и смирно», все время прельщая этой пресловутой «автономией». Но мы, молодые художники, не были изолированы от борьбы, которая разгоралась тогда на рабочих окраинах Петербурга. Многих из нас волновали социалистические идеи. Студенты читали нелегальную литературу, старались на деле постичь только что услышанное или прочитанное, осмысливали неведомое доселе понятие – «рабочий класс». Помню наши походы для знакомства на Путиловский и Обуховский заводы. Помню, как поразила меня своим размахом большая дружная работа в огромном пролете сборочного цеха. Я подумал тогда: «Да, эти люди могут горы свернуть».

А вскоре мне довелось участвовать в политической демонстрации на Невском проспекте. Было это ранней весной 1901 года. Рабочие и студенты вышли на Невский. Свежий ветер полощет над головами красное знамя, которое одним своим видом будоражит решительно всех.

Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог.

Растет, полнится демонстрация, крепнет революционный гимн! Но вот зацокали подковами казачьи кони, взвились над головами демонстрантов нагайки. Жандармы врезались в шествие. Топот кованых лошадей заглушил песню. Меня оттеснили к тротуару. Вокруг меня окровавленные люди падали на мостовую. Демонстрация растекалась по близлежащим переулкам.

Выбравшись с Невского, я отправился на Васильевский остров к Колпинским – рассказать об увиденном и пережитом во время столкновения с жандармами и полицейскими.

На квартире Александра Егоровича Колпинского собралась революционно настроенная молодежь – студенты, курсистки, типографские рабочие. Сюда, случалось, заглядывал Алексей Максимович Горький. Здесь, в квартире Колпинского. я впервые услышал призывные слова Горького: «Пусть сильнее грянет буря!»

Хозяин квартиры – инженер Кплпинский заведовал делами в петербургской конторе книжного издательства Поповой. Кажется, называлось оно «Знание». Колпинский выпускал первые сборники рассказов молодого Максима Горького.

Едва я переступил порог, меня попросили «рассказать все, что довелось увидеть на Невском». Во время моего рассказа появился Горький. Он был в длинной черной рубахе. подпоясанной шнурком. Вошел как-то незаметно, чуть сутулясь. Присел на краешек стула и внимательно слушал. Потом осторожно поднялся и, стараясь не нарушить беседы, исчез в кабинете хозяина дома.

Не один я тогда пришел на квартиру Колпинских. И все мы глубоко сознавали: события на Невском – это только предвестие грядущей бури. Начало века сулило великие революционные потрясения.

Поздно ночью, поодиночке, чтобы не навлечь подозрения дворников, покидали мы квартиру Колпинских.

События обостряли смысл моей работы над «Самсоном, разрывающим узы». На моих глазах конные и пешие блюстители самодержавия издевались над народом так же, как филистимляне над Самсоном. В ту ночь я думал об узниках Петропавловской крепости. где в заточении в темных одиночках страдали отважные борцы за свободу. Сердце мое полнилось гневом.

В академической мастерской я продолжал работать с огромным вдохновением и азартом. Я стремился наполнить скульптуру-символ духом современной борьбы.

В это время из Парижа от Родена вернулся Леонид Шервуд, мой старший товарищ. Он пришел в мою мастерскую. Мы долго говорили об искусстве. Говорили о сущности формы, ее выражении и о многом другом, что бывает трудно выразить словами, а понимается и чувствуется образно. Он одобрил мой замысел. Для меня это было большой поддержкой.

«Самсона» я видел в смелой гиперболизации образа. Высота статуи – четыре с половиной аршина – потребовала сооружения лесов. Стоя наверху, увлекшись лепкой головы, я оступился, упал и сломал правую руку.