Прощай, детка, прощай

Его даже не завязали, просто перекрутили несколько раз. Взявшись за скрученную часть и держа пакет на весу, Пул дал ему раскрутиться. Складки с шелестом расправились, пакет стал шире. Пул бросил его на землю, пакет приоткрылся, и стало видно содержимое.

В нем лежали старые, потертые купюры, главным образом по сто и пятьдесят долларов.

— Большие деньги, — заметила Энджи.

Пул покачал головой:

— Это, мисс Дженнаро, цена Аманды Маккриди.

До приезда команды судебно-медицинских экспертов мы выключили телевизор в гостиной и рассказали о находке Хелен.

— Вы отдадите деньги в обмен на Аманду? — спросила она.

Пул кивнул.

— И она будет живая?

— Надеемся, да.

— А мне что придется делать?

Бруссард присел на корточки перед Хелен.

— Вам ничего не придется делать, мисс Маккриди. Вам только надо сейчас решить. Мы четверо, — он махнул рукой в нашу сторону, — считаем, что это подход правильный. Но если мое начальство узнает о наших планах, меня отстранят от дела или уволят. Вы понимаете?

Хелен неуверенно кивнула:

— Если узнают, захотят арестовать Криса Маллена.

Бруссард кивнул.

— Возможно. Или, а мы именно так и считаем, для ФБР поимка похитителей окажется важнее безопасности вашей дочери.

— Мисс Маккриди, — сказал Пул, — главное тут — ваше решение. Если хотите, мы сейчас же заявим о находке, сдадим деньги, и пусть этим делом дальше занимаются профессионалы.

— Другие люди? — Хелен взглянула на Бруссарда.

Он прикоснулся к ее руке.

— Да.

— Я не хочу, чтобы другие. Я не… — Она с некоторым трудом поднялась на ноги. — Что мне надо делать, чтобы вышло по-вашему?

— Помалкивать. — Бруссард поднялся с корточек. — Не говорите ничего ни журналистам, ни полиции. Даже Лайонелу и Беатрис не рассказывайте.

— Будете говорить с Сыром?

— Это, наверное, наш следующий шаг, — сказал я.

— Все козыри сейчас на руках у мистера Оламона, — сказал Бруссард.

— А что, если типа последить за Крисом Малленом? Может, он, сам того не зная, выведет на Аманду.

— Этим тоже займемся, — сказал Пул. — Но у меня такое чувство, что они это предусмотрели. По-моему, Аманду надежно спрятали.

— Скажите ему, что я прошу прощения.

— Кому?

— Сыру. Скажите, что я ничего плохого не хотела. Я просто хочу, чтобы он вернул мою девочку. Скажите, чтобы не обижал ее. Сможете? — Она взглянула на Бруссарда.

— Конечно.

— Есть хочется, — сказала Хелен.

— Сейчас добудем вам…

— Нет, не мне. Не мне. Так Аманда говорила.

— Что? Когда?

— Когда я укладывала ее спать в тот вечер. Это последние ее слова, которые я от нее слышала: «Мам, есть хочется». — Глаза Хелен наполнились слезами. — А я ей: «Не беспокойся, детка. Утром поешь». Они ведь ее кормят, правда? Она ведь там у них не голодная? — Хелен взглянула на меня. — Правда же?

— Не знаю, — сказал я.

12

Сыр Оламон был из скандинавской семьи — рост метр восемьдесят восемь, вес сто девяносто пять килограммов, — но непонятным образом возомнил себя чернокожим. Хоть он и колыхался, как студень, во время ходьбы, из одежды предпочитал флисовые и хлопковые тренировочные костюмы, было бы опрометчиво считать его увальнем, неспособным к резким движениям.

Сыр много улыбался, а в присутствии некоторых людей его, казалось, охватывала неподдельная радость. Несмотря на то что от его выражений, как бы в духе Шафта,[17] многие морщились, было в нем что-то подкупающее и заразительное. Вы слушали его и спрашивали себя: не является ли этот жаргон, на котором в жизни после фильма Фреда Уильямсона и Антонио Фаргаса не говорят ни чернокожие, ни белые, странным проявлением любви к культуре негритянских гетто, расистскому безумию или и тому и другому сразу. Как бы то ни было, иногда у Сыра выходило очень заковыристо.

Но знал я также Сыра, который как-то вечером глянул на парня в баре с такой спокойной враждебностью, что сразу стало ясно, что жить тому осталось минуты полторы. Я знал Сыра, который брал на работу доходяг героинщиц. Они сдавали ему выручку, скатанные в рулончики купюры, стояли, прислонившись к его машине, а он похлопывал их по костлявым задам и снова отправлял на работу.

И вся выпивка, которой он угощал собравшихся в баре, все пятерки и десятки, которые он совал алкашам и потом вез их покупать на эти деньги китайскую еду, все индейки, которых он раздал беднякам в квартале на Рождество, не могли искупить его вину за наркоманов, умиравших в подъездах с торчащими из рук шприцами; молодых женщин, превращавшихся, казалось, за один только вечер в старух с кровоточащими деснами, побирающихся в метро на лечение азидотимидином.[18] Их телефоны он собственноручно вычеркивал из своих записных книжек.