Процесс Жиля де Рэ

Он собирался сознаться в них, рыдая, отчаявшись, уже почти умирая, но в то же время явить устрашающее величие, величие, способное вызвать трепет!

Он собирался подчиниться духу христианства, именно по этому пути он всегда хотел следовать, вопреки всему. Жиль, стеная, воззвал бы к Богу, моля о пощаде Его, а также всех тех, кто пострадал от глубочайшего презрения, которое он питал к людям. Он воззвал бы, стеная, на пороге смерти; слезы его в этот тяжкий момент, апофеоз страдания, оказались бы воистину кровавыми слезами!

Но прежде чем постигнуть причины смены настроений Жиля или, быть может, догадаться о них, мы лишь смутно представляем себе, что промелькнуло в хрупком его сознании в тот миг, когда сопротивляться он уже не смог. Точно так же ночью в грозу ничего не различить, и отблески сверкающих молний проносятся мимо нас… при условии, что они проносятся мимо нас; а мы заворожены не только понятными, знакомыми явлениями, но и изменчивостью, сбивающей с толку, внутри которой поочередно сменяют друг друга разные возможности. Мы не должны отказываться от изображения (или хотя бы от попытки такового) незначительных событий, в силу которых могло произойти то, о чем повествуют документы. Ни в коем случае не следует забывать, что мысли и чувства Жиля де Рэ никогда не могли быть в точности такими, как это нам представляется, и догадки наши весьма приблизительны. До неприличия откровенные и точные показания свидетельствуют о душевном смятении, повлекшем за собою знакомые нам слезы, признания и молитвы. Но не будь слов, свидетельствующих об этом, такое смятение было бы нам не менее чуждо, чем гроза, пронесшаяся мимо нас во время сна. Именно в таком — и лишь в таком — смысле комментарии добавляют что-то к перечню фактов. Но нужно ли целиком сводить театрализованную смерть сира де Рэ к убожеству этих фактов? Разве можно отделить факты от непостижимой, молниеносной зарницы возможного?

Когда 15 октября 1440 года Жиль де Рэ вновь предстал перед судом, перемены, которые произошли с ним в течение этих двух дней в одиночестве его покоев, были столь велики, что походили на смерть: одна лишь смерть производит более глубокое опустошение… Жиль был безропотен, покорен судьбе: у судей он попросил прощения за свои оскорбления, плакал. Он не сознался во всем в первый же день, но, отрицая то, что было самым тяжким преступлением для представителей Церкви, Рэ с самого начала признался в постыднейших деяниях: он убивал детей!

На коленях, в слезах, «жалобно стеная», он молил вернуть его в лоно Церкви. Судьи, уже простившие его оскорбления, удовлетворили и эту просьбу. Колебания во время первых его допросов не являются показательными. Конечно, нет ничего невероятного в том, что вначале он о многом умалчивал. Быть может, он полагал, что раскаявшемуся грансеньору простят убийства несчастных детей, тогда как за воззвание к демонам его предадут огню? Не исключено.

Однако сложно представить себе, что первый, самый трудный шаг был наигранным. Я полагаю, что охватившее Жиля глубокое душевное смятение все еще обрекало его на мучительные колебания. Хотя он едва осознавал это, но его с самого начала увлекла головокружительная возможность: признаваясь в своих отвратительных преступлениях, он очарует тех, кто будет ему внимать. Мог ли он жить и не очаровывать? Жить и не очаровывать? То же, что жить и не дышать! Все его судорожные помыслы были устремлены к мгновению, когда внимавших ему охватит дрожь. Очарованные, они в ужасе содрогнутся! Эксгибиционизму преступников, служащему компенсацией за тревожную скрытность, обычно присущи такие черты; именно поэтому признание столь соблазнительно для виновного, у которого в силу гибельности преступления всегда есть возможность вспыхнуть пламенем, которое гибельно само по себе.

Решающие и самые постыдные признания Жиль де Рэ сделал не ранее 21 октября, дня, когда было принято решение пытать его. Эти показания, возможно, были даны под угрозой пыток. Мне кажется более вероятным, что после этой угрозы Жилю было проще поддаться своим страстям, которые самой угрозой спровоцированы не были. Ощущая угрозу, Жиль де Рэ умолял судей даровать ему отсрочку. Он будет размышлять, но вначале обязуется говорить спонтанно, так, чтобы судьи остались довольны. Рэ добивается того, что его выслушивает не только церковный суд, но и председатель светского трибунала, к которому присоединился епископ Сен-Брекский. После того как пытка была отсрочена, Жиль исподволь принялся давать чудовищные показания, после которых настаивать на своем было уже немыслимо. Заседание 22 октября оказалось решающим; перед церковными судьями, которых окружали многочисленные помощники, Жиль пространно живописал свои гнусности. Он вспомнил о самом страшном. Об отрубленных головах, которые он разглядывал со своими сообщниками, дабы решить, какая из них красивее всех, и поцеловать ее. И как дружно все они смеялись, наблюдая за гримасами умиравших.