Псы войны

Спуск диктовал свой особый ритм, не подходящий для контроля над болью, поскольку каждый шаг по наклонной тропе заставлял тело крениться и сбивал с темпа, не давая сосредоточиться. Возникал соблазн отдаться инерции, позволить ногам работать в собственном быстром ритме, рискуя подвернуть лодыжку, так что приходилось осаживать их, спускаться осторожно, что было нелегким делом. Он старался отрешиться от мыслей о спуске — думал о воде, которая наверняка есть на дне ущелья, поглядывал, нет ли гремучих змей, представлял себе кабанов, которые рыли клыками тропу в поисках желудей. Когда встающее солнце коснулось своими лучами верхушек утесов-пагод, он уже достиг тени. На дне ущелья было прохладно, но безветренно, пахло гнилью. Это возбудило его подозрительность, и он пошел дальше осторожно, готовый в любой миг припасть к земле и сдернуть с плеча винтовку.

Выход из ущелья представлял собой дыру в скале, столь узкую, что пришлось протискиваться боком. Преодолев ее, он увидел перед собой равнину. Ближняя ее часть еще была в тени гор; по желтой каменистой земле ветер, которого он, будучи под прикрытием скалы, еще не чувствовал, нес шары перекати-поля. Вдали виднелись округлые коричневые горы; расстояние до них было невероятно огромно, но ему не нужно было идти так далеко, чтобы добраться до дороги. В нескольких милях впереди серовато-коричневая земля становилась какой-то нереальной, превращаясь в раскаленную мерцающую субстанцию, не имеющую цвета, которая разгоралась все ярче по мере того, как солнце поднималось выше и слало волны зноя, от которого дрожали далекие горы. Прямой линией равнину пересекали ржавые рельсы, опираясь на ссохшиеся шпалы.

В тени между ним и пустыней росла трава и пробивался среди красных валунов ручеек, поивший три тополя и одинокий чахлый дуб. Он пошел вдоль ручья, сел отдохнуть среди деревьев, ополоснул лицо холодной водой и наполнил флягу. Желая напиться из ручья, он сделал глупость. Когда он наклонился к воде, рюкзак скользнул вперед и лямка перетянула раненую подмышку; от пронзившей его боли он выпрямился, и лямка свисавшего с шеи рюкзака еще больше сдавила руку. Тогда он соскользнул в воду и перевесил рюкзак, теперь тот свисал на одной лямке со здорового плеча. В первое мгновение попавшая в рану вода ожгла его болью, но вскоре он, наоборот, почувствовал большое облегчение. Выбираясь на берег, он в первый раз обратил внимание на то, как распухла левая рука и что он не может двинуть ею, совершенно не может. Только этого не хватало.

Он выбросил пистолеты, которые когда-то отобрал у Смитти и Данскина, и большую часть магазинов к М-16. Несмотря на тяжесть винтовки, с ней он расстаться не мог. Психологическая установка или еще что, но он просто не представлял себе, как одолеет столько миль без винтовки. Оставил только два магазина — один в винтовке, другой сунул в рюкзак.

Тень от горы уже довольно укоротилась, когда он тронулся в путь. Чем дальше он отходил от горы, тем сильнее ощущался ветер — встречный. Но все это было просто прогулкой по сравнению с тем, что началось, когда тенистый участок кончился. Как только он шагнул на солнце, рана дала о себе знать.

Треугольник и песня. В первую очередь — изгнать слепящее солнце из основания черепа, потом — вызвать вновь черное поле, голубой треугольник, красный круг. Боль в круге, казалось, могла на такой жаре и полыхнуть костром. С песней тоже все непросто, надо же учесть столько разных вещей.

Гате гате парагате парасамгате бодхи сваха[104]. Это, конечно, клёво, это очень мило, но есть опасность в этой мантре исчезнуть, отрубиться и спечься.

Форма — это пустота. Пустота — это форма. Они — одно.

Вкуси немного пустоты.

Пустота — это тоже клёво, но она не ложилась на ритм. Она помогала сосредоточиться на треугольнике, но, конечно, ты не чувствовал, что идешь.

Что ж, подумал он, как говорится, лучшие песни — это старые песни.

Он пел, шагая вдоль рельсов. Он попробовал было идти по шпалам, и, конечно, это был кошмар. Единственный вариант — шагать рядом.

— Сам я не пробовал, но слыхал,
Что в щелке эскимоски
Отмерзнет и матросский.
Левой! —

пел он.

Тихоокеанский театр без песчаных блошек и еще раскаленнее. Это напомнило ему о соли. Он достал из кармана солонку и лизнул. Левой! Он загнал боль в круг, он шагал.

Может ли щелка быть холодной? Да. Нет.

Философские споры в «Бочонке», в Иокосуке, на флотском почтамте в Сан-Франциско.

Конверс, может ли щелка быть холодной? Откуда ему знать?

В зимних меховых штанах щелка у эскимоски, наверно, вонючая, но уж никак не холодная — при любой погоде. Старушка-эскимоска — выгони ее на лед да помори голодом, и мало-помалу ее щелка остынет.

Но песня не о том. Песня о том, как ты шагаешь, как переставляешь ноги, — вот о чем песня.

Эцуко была девочка опрятная. И умница. Постоянно удивляла, постоянно с ней что-то случалось. Открытая, смешливая.