Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Почему, собственно, мир одного, хотя бы и гения, художника может претендовать на репрезентацию культуры и основных свойств характера, психологии, ментальных особенностей целой нации? Но априорное, широко распространенное допущение такой возможности по отношению к Пушкину существует у большинства представителей русского культурного мира разных эпох и разных традиций (от его современников до русских эмигрантов всех волн), поэтому логично будет считать, что такое «множественное» помешательство умов на протяжении почти двухсот лет не может быть простой ошибкой.

Однако важно найти некую методологическую основу в логико-интеллектуальной структуре личности и творческих актах самого поэта. И здесь стоит задуматься над следующим моментом. Принципиальнейшее основание русской жизни связано, как это неоднократно отмечалось и в самой России, и на Западе, с тем обстоятельством, что гносеологическая система русского способа мышления радикально отличается от того, что мы обнаруживаем в западном мире. Одна из черт этой гносеологии заключается в том, что в русской традиции в ряду основных оппозиций выступает противопоставление веры и знания, анализа и эмоции, отчетливо выраженной рационализации осваиваемого мира и стихийной синтетичности.

При самом первоначальном подходе к миру Пушкина видится то, что можно назвать внутренним противоречием его эстетики, а именно: весь взросший на французской, декартовского рода культуре, на базисных основаниях европейского Просвещения и твердо настаивая на благотворности и важности подобного рационально выстраиваемого процесса преобразования и культуры, и общества и самой жизни, Пушкин, тем не менее, во многом разделял архаические свойства и черты характера как самого народа, так исторического развития России.

Европейская прививка, сделанная России Петром Великим, только на время, только частично показала России иную линию развития, на которую ее свирепо пихал царь-реформатор. Но все его усилия нечеловеческого масштаба, как-то: создание в болотах устья Невы чудесной северной Пальмиры, до сих пор изумляющей людей Запада своей классической красотой форм, величием замысла и быстротой исполнения; появление по его мановению русской армии и флота, инженеров, архитекторов, первых исконно русских буржуа, потом незаметно и тихо сходят на н е т. Пушкина крайне занимала эта проблема «приближения-отталкивания» России от Европы, и сам он, будучи воспитан в духе европейского Просвещения, о чем сказано выше, не собирался отбрасывать ценности допетровской эпохи, древней Руси.

Пушкин не только не смог избежать такого влияния автохтонных свойств «русскости» во всех ее проявлениях, но он отчетливо осознавая их, принимал эти нюансы, как самые необходимые. Он чувствовал и понимал многие особенности русской «крестьянской» цивилизации, стремясь открыть законы существования России именно что в крестьянских бунтах, через характер Емельки Пугачева, да и Савельич с капитаном и капитаншей Мироновыми много что открывают для него в постижении своей страны.

* * *

Еще одной ипостасью русской идентичности Пушкина выступает его личная жертвенность. Мало того, что он был готов жертвовать собой в течение всей своей жизни — вначале ради своих вольнолюбивых убеждений, ради дружбы, своей чести, далее — ради своей семьи, доброго имени в глазах потомков; сама его жизнь стала именно русской жертвой, принесенной на алтарь этого бесконечного искупления России перед некими высшими силами.

Нельзя не упомянуть, что четырьмя годами позже в жертву был принесен другой гений русской литературы — М. Лермонтов, обещавший ничуть не меньше, чем Пушкин. А если представить себе, что — вдруг, вообразим на секунду — и Достоевскому выпало бы в 1849 году на самом деле погибнуть на плацу от расстреляния по приговору судебной комиссии. Что же было бы со всеми нами, с Россией, если бы и этот гений был убит на взлете, как это произошло с Пушкиным и далее с Лермонтовым?

Принесение себя в жертву, спокойное отношение к смерти, характерное для русского народа в целом, отчетливо выражается и у Пушкина — причем в чрезвычайно драматической форме в нашем сегодняшнем восприятии.

Это не ведение борьбы за собственное отдельное существование, намерение легко идти на собственную гибель, если к этому призывают некие более существенные соображения, пусть даже и не проясненные отчетливо с логической точки зрения, — это, конечно же, характерная ментальная черта русского человека. Пушкин в своей истории жизни и смерти ее также явно выразил.

Растворенность в общем начале, в общих эмоциях и причастности к единому корню своего народа — это также та самая идентичность, которая отчетливо выразилась у Пушкина и далее укоренилась в русской культуре, да и в самой жизни.

* * *