Путь на Индигирку

И сразу легче мне стало дышать, жизнь своим чередом идет. Ничего не сказал я Рябову, понял, что он уже знает об Андрее, молча сел за стол и взял с пятнами машинного масла листок. Акт был составлен предельно деловито: столько-то килограммов бронзовой стружки при обточке вкладышей подшипников втоптали в земляной пол мастерской; нет ящика для сбора отходов цветного металла; за расходованием бронзы и баббита мастер не следит… В газете содержание акта заняло бы всего несколько строк, надо еще сходить в мастерскую выяснить, для каких целей изготовлялись вкладыши, узнать фамилии тех, кто не пожелал собрать стружку. И надо найти несколько красочных штрихов, тогда будет заметка. Но гораздо важнее заметки, что ребята хозяевами себя почувствовали, не побоялись недовольства нерадивых своих товарищей. Для меня сейчас это было самым важным. Такие не отступят и перед тем страшным и непонятным, что вчера вечером случилось в протоке. Всё! Работать, работать!..

Рябов покосился в мою сторону и сказал, точно угадывая мое состояние:

— Что бы ни случилось у нас в затоне, мы не имеем права на перебои…

И он стал говорить о том, что в номере с тассовским материалом о партконференции надо организовать подборку о судоремонте, получить материал от механиков и слесарей.

Весь день я пропадал в мастерской, в камбузах пароходов, где пахло разогретым металлом и машинным маслом и были установлены железные печки-времянки, верстаки, тиски и шла работа по ремонту узлов пароходских машин. Механики и масленщики, превратившиеся зимой в слесарей, были сговорчивее, чем Луконин, который всегда решительно отказывался писать заметки, кивали, обещали к завтрашнему дню написать. Я знал, что этим обещаниям грош цена, и не уходил, спускался в машинные отделения и лазал по нагромождениям промороженного шестидесятиградусными морозами металла под нависшей от дыхания рабочих бахромой инея, постигал хитроумности давно известных человечеству паровых машин для того, чтобы самому понять, какая же часть работ завершена и что еще «держит» выполнение графика судоремонта. Механики и масленщики, покоренные моей заинтересованностью в их нелегком труде, возбужденные, как и я, лазали вместе со мной по закоулкам машинных отделений. Потом мы поднимались в теплые камбузы, и крепыш Завьялов, механик «Чкалова», или усатый, похожий на Буденного «дед» Жданов, или какой-нибудь без году неделя молоденький масленщик пристраивались с замызганным, выдранным из тетради листком на громадных тисках и обломком карандаша выводили несколько корявых строчек второпях, без знаков препинания. Заметки получались немногословные, похожие на ремонтные ведомости, в них говорилось о том, что уже отлажено и что еще предстоит шабрить, клепать, варить, сверлить, обтачивать на токарном станке и в какие сроки по плану и по обязательствам. Оказалось, что ремонт пароходских машин отстает от графика, мастерская задерживает выполнение заказов, кое-где до сих пор не утеплили камбузов, превращенных во временные мастерские. Не уходя в редакцию, тут же, я правил заметки, дополнял их и читал вслух авторам. Те слушали, удовлетворенно кивая после каждой фразы, в простоте душевной вслух удивлялись тому, как у них гладко получилось, иногда просили что-нибудь дописать или вычеркнуть и к обоюдному нашему удовлетворению подписывали уже готовые к печати материалы.

Вечером я пришел в кабинет Кирющенко и не без волнения устроился на неуклюжем стуле затонского изготовления у бревенчатой стены. Кроме начальника политотдела, здесь были Стариков, Рябов, механик Жданов, черноусый невысокий человек, у которого только что в камбузе «Индигирки» я взял заметку. Позднее всех пришел Васильев, присел сбоку от Кирющенко, закинув нога на ногу и опершись локтем о край стола. Лицо его выглядело усталым, припухли складки у губ, лишь в глазах теплились прежние живые огоньки. Он хмурился и молчал. Мне показалось, что он ждет каких-то неприятностей.

Моя информация о работе комсомольской организации была короткой: рассказал о постах «легкой кавалерии» на складе и в мастерской, сказал, что ремонт судов отстает от графика, упомянул о драмкружке.

Васильев подтвердил:

— Читал акт «легкой кавалерии», заставлю навести порядок. Стариков похвалил за рейды. Совсем коротко сказал Жданов: «Надеемся мы на наш комсомол…» Кирющенко слушал, едва приметно усмехался чему-то и тоже похвалил: правильное начало. Но затем, не щадя моего самолюбия, принялся стыдить за вчерашнюю историю.

Васильев неожиданно прервал его:

— По молодости чего не бывает… Вы бы о себе, о своей работе, а вернее, об отсутствии работы с людьми сказали, что же отыгрываться на нем, — он кивнул в мою сторону. — Пьянство в поселке, один Коноваленко чего стоит. Поножовщина! Вот ведь до чего докатились!

Кирющенко вздохнул и простецки сказал:

— С людьми недостаточно работаем…

И это его нежелание спорить с Васильевым, защищаться от несправедливого упрека было сильнее, мужественнее самых яростных протестов и оправданий.