Путевые впечатления. В России. Часть первая

Поспешим сказать, что это горе разделяла с ним вся фамилия. С его длинными волосами, похожими на листву плакучей ивы, с его носом, напоминающим соколиный клюв, с его ласковыми и печальными глазами, с его маленькой шапочкой на испанский лад, с его коротким комедийным плащиком, он стал для всех необходимой частью существования. Что делать, когда не будут больше слышны эти восхитительные мелодии, ставшие постоянным музыкальным сопровождением жизни?

Холодом будет охвачено не только тело, но и сердце: на глаза наворачивались слезы.

— Но отчего же, — спросила вдруг графиня, — Иллю-стриссимо покидает нас так скоро? Что мешает ему поехать вместе с нами в Неаполь?

— А в самом деле, — промолвил граф, — что вам мешает поехать вместе с нами в Неаполь?

— В Неаполь! — со вздохом откликнулся Иллюстрис-симо. — Увы! Путешествие в Неаполь — это мечта всей моей жизни.

— Ну так едем! — воскликнула графиня.

— Едем в Неаполь! — поддержали ее все хором.

— Мa la madre?^[1] — позволил себе спросить Иллю-стриссимо.

— Ба! La madre! Сходите попрощайтесь с ней. Дан-дре пойдет вместе с вами, и в этом отношении вам беспокоиться больше не придется.

Иллюстриссимо бросился к фортепьяно и, словно веселая птица, оглашающая все кругом своей самой мелодичной песней, заиграл свою самую бешеную тарантеллу.

Затем он схватил свою маленькую испанскую шапочку, свой короткий плащ и выбежал из «Минервы».

Дандре с величайшим трудом поспевал за ним следом.

Однако ни у кого не оказывается таких длинных ног, как у Дандре, когда речь идет о том, чтобы совершить доброе дело.

Он догнал Иллюстриссимо и, наверное, даже перегнал бы его, если бы ему было известно, где живет эта славная женщина.

Сын попрощался с матерью, причем, разумеется, на время его короткого отсутствия она была всем обеспечена, и на следующий день все отправились в Неаполь.

В Неаполе Кушелевы провели месяц, а потом еще месяц в Сорренто. Это была весна, время цветения апельсинов — это был земной рай.

Иллюстриссимо не помнил себя от счастья: фортепьяно выражало все его блаженство и заставляло умирать от зависти славок и соловьев.

Граф снял прелестную небольшую виллу, заполнившуюся уже знакомыми нам людьми, которых приводило в возбужденное состояние окружающая их жизнь.

Каждый вечер устраивались праздники, иллюминации, фейерверки, и среди всего этого постоянно звучала восхитительная мелодия, исходившая из уголка гостиной: расправив крылья, она парила в воздухе, словно жаворонок, а затем падала звонкой жемчужной россыпью на собравшийся там веселый Декамерон.

Время от времени музыканта, игравшего, впрочем, как для других, так и для себя, вознаграждали то вместе, то по отдельности возгласами «Браво, брависсимо!».

Но пришла пора покинуть Сорренто.

Граф нанял для себя одного — говоря «для себя одного», я имею в виду «для себя и своей семьи» — пароход, который должен был доставить его прямо до Флоренции, а по пути высадить в Чивита Веккье маэстро.

Море было великолепно; на борту парохода оказалось довольно неплохое фортепьяно. Иллюстриссимо, словно умирающий лебедь, перебирал одну за другой свои самые гармонические пьесы, самые печальные мелодии. Время от времени все поднимались на палубу полюбоваться прекрасными звездами неаполитанского неба, с которыми вот-вот предстояло попрощаться так же, как и с музыкой Иллюстриссимо: ведь Флоренция — это уже не Неаполь. К тому же музыка звучала на палубе еще восхитительнее и, поднимаясь кверху, повисала, словно дымка, над судном. Видимый огненный след оставался за ним в волнах и звучащий гармоничный — в воздухе. Казалось, что корабль сирен покидает Неаполитанское побережье, чтобы отправиться на поиски Счастливых островов.

Когда пароход прибыл в Чивита Веккью, это было равносильно возвращению в повседневность.

И там слезы вновь навернулись на глазах: начались пожатия рук, объятия… Миллелотти уже подошел к трапу, но затем вернулся к графу; он уже было спустился в лодку, но затем вернулся, чтобы поцеловать руку графине.

— Но в конце концов! — воскликнула она. — Отчего бы вам не поехать с нами во Флоренцию?

— Ах, Флоренция! — промолвил Миллелотти. — Никогда мне не увидеть Флоренции!

— Поезжайте с нами и вы ее увидите, — отозвался граф.

— Ма la madre? — засомневался Иллюстриссимо.

— La madre?Bbi дадите ее адрес Дандре, и Дандре ей напишет, а еще лучше, вы напишете ей сами, когда прибудете во Флоренцию.

— Ах, Флоренция, Флоренция!..

— Ну так поехали с нами во Флоренцию! — воскликнули все хором.

Кто-то снял с Иллюстриссимо шляпу, кто-то взял из его рук плащ, затем его подвели к фортепьяно и усадили на стул.

И тогда руки маэстро снова опустились на клавиши, но на этот раз не бешеная тарантелла, не веселая полька, не шумная мазурка вырвалась из-под его пальцев.

Это была «Последняя мысль» Вебера, это было грустное прощание… d е 1 figlio a la madre^[2].

Стоит ли говорить, что Кушелевы не расстались с Миллелотти ни во Флоренции, как они не расстались с ним в Риме и в Чивита Веккье, а в Париже не распрощались с маэстро точно так же, как они не распрощались с ним во Флоренции?