Вдова военного, которому удалось дослужиться только до чина майора, была полна восхищения старшим внуком; он уже виделся ей выпускником Политехнической школы, а значит — будущим генералом. Лора тоже восхищалась им. И Луиза тоже. И даже Бруно, который считал, что его брат «чертовски силен». Но в моем восхищении сыном был некий особый оттенок. Как бы это объяснить? Мишель самый удачный ребенок мосье Астена. Сын, с которым его все поздравляют, а он гордо выпячивает грудь, и даже кадык у него выступает сильнее. О таком сыне можно только мечтать и гордиться, что в его жилах течет твоя кровь. Он оправдывает существование мосье Астена в глазах соседей и коллег. Он вселяет в него надежду. Он льстит его тщеславию.
Но, к сожалению, то, что льстит тщеславию, не всегда вызывает чувство гордости. Мишелю не хватает душевной красоты, которая так привлекает к себе и которой я особенно дорожу в людях. Прежде всего он любит самого себя, а потом уже всех остальных, он даже по-своему очень привязан к дому. Конечно, это не кошачья привязанность Луизы, и не самоотверженность Лоры, которая, как плющ, прилепилась к нашей семье. Для него мы лишь фон, на котором он может блистать. Он поднялся на недосягаемые для сестры и брата высоты, и его любовь к ним выражается в бесконечных поучениях. Само собой разумеется, он не принимает участия в их играх, исключая, конечно, такие серьезные игры, как шахматы и бридж. Тогда он начинает объяснять, читает целую лекцию, комментирует каждый ход. Хотя я постоянно его одергиваю, он никак не может излечиться от своей мании всех критиковать и поправлять тем менторским тоном, который я не могу спокойно слышать. В мое отсутствие ни один промах не ускользает от его бдительного ока. Он придирается к ошибкам в разговоре, в телепередачах, но основным объектом его придирок служит Бруно, этот «недотепа», у которого действительно столько уязвимых мест.
Как-то, неожиданно вернувшись домой, я застал его в ту минуту, когда он распекал своего младшего брата, который грустно уставился на свою контрольную работу, испещренную красным карандашом.
— Мне стыдно за тебя. Ты пользуешься тем, что старик тебе все прощает… Я бы…
Он замолчал, но слишком поздно: хлопнув дверью, я уже ворвался в комнату. Господи, слышали вы, что несет этот самоуверенный болван? На секунду мне показалось, что я раздваиваюсь, что вижу самого себя, что все пошло обратным ходом. Постыдитесь, мосье Астен, ведь вы даже в сильном гневе не позволите себе повысить голос на провинившегося ученика. Но сейчас разъяренный, побагровевший отец кричит:
— Послушай-ка, ты! Лучше утри свой нос, чем совать его в чужие дела…
Наконец, еще одна сцена: в день поминовения усопших мы всей семьей на кладбище у фамильного склепа Омбуров. Он рассчитан на десять могил, сейчас здесь покоятся: дедушка, бабушка, тетя, брат, умерший во младенчестве, майор и Жизель. В мое отсутствие Жизель похоронили не в склепе Астенов, и я очень сожалею об этом. Она не со мной. Нам не суждено будет обрести то посмертное единение костей, которое дают приобретенные в вечное пользование — то есть на два или три столетия, на пять-шесть человеческих жизней — места на кладбище, где находят примирение самые недолговечные и неудачные супружеские пары.
Но Жизель вряд ли бы согласилась, чтобы я перенес ее тело в склеп Астенов (а такая мысль приходила мне в голову); она просто сочла бы лицемерием это всепрощающее посмертное единение. Ей бы также, вероятно, показалось лицемерием, что мы приходим к ней всей семьей, одетые, как и подобает, в черное, с огромными букетами хризантем, — они с каждым годом кажутся мне все более пушистыми и кудрявыми среди белой пены цветов, которые приносят сюда в этот день. Лора вырывает травинки, поправляет бисерные венки с заржавевшими надписями: «Моей дочери», «Моей сестре», «Моей жене». Покупала венки Лора, и она проявила достаточно такта. Обычный в этих случаях эпитет был только на венке детей: «Нашей любимой матери».