Расстрельное время

Мимо Кольцова прошли члены Реввоенсовета фронта Гусев, Владимиров, Кун, Смилга. Их лица были Кольцову знакомы, в разное время ему приходилось их видеть, но ни с кем из них, кроме венгра Белы Куна[24], знаком не был. С Белой Куном он познакомился не так давно, под Каховкой, в черные дни своей жизни, когда начальник Политотдела Двенадцатой армии Розалия Землячка[25] пыталась предать его суду военного трибунала. Бела Кун был на стороне Землячки.

Потом к Кольцову одновременно подошли два комдива. Поздоровались.

— Мы с вами соседи. Комдив Пятьдесят второй, — представился высокий грузноватый и медлительный Маркиян Германович. — Так что через Сиваш пойдем рядышком. Я — слева от Ивановки. Пятнадцатая пойдет справа.

— Радумец, комдив Пятнадцатой! — крепко пожал руку Кольцову франтоватый, с лихими вразлет усами ещё совсем молодой комдив, и тут же попросил: — Не подведите!

— Постараемся. Хотя народ у меня с норовом. Трудно ручаться.

— Анархия, мать порядка, — улыбнулся Радумец.

— С анархией не всё так, как о ней многие думают. И дисциплине подчиняются, и воюют хорошо, — сказал Кольцов. — Но… как бы это помягче?… Каждый сам себе командир. Приказ исполняют только после того, как докажешь, убедишь.

— Удается?

— Пока удавалось.

— Каким же образом? Одного-двух уговорить, это понятно. Но их же у вас несколько тысяч.

— Волшебное слово знаю, — улыбнулся Кольцов. — Всего одно лишь слово — Крым. Они ещё на Старобельском совещании передавали просьбу Нестора Махно: «Отдайте нам в концессию Крым»[26].

— Смотри, какие знают слова, — удивленно покачал головой Германович, — «концессия».

— Нестор Махно за семь лет в Бутырке университет окончил, — сказал Кольцов и пояснил: — Он все семь лет с учёными анархистами в одной камере просидел. И в самом прямом смысле университетское образование получил.

— Ну и зачем им Крым? — спросил Радумец. — Кусок, конечно, лакомый. Но земли там мало, всё больше горы, леса. Курортная зона. Что смогут эти крестьяне там сотворить?

— Хотят свободную анархическую республику организовать. Безвластную. Пусть, говорят, весь мир посмотрит, как могут жить люди в безвластном анархическом государстве.

— Гляди-ка! Замах рублевый! — удивился Германович. — Ну и что? Мы согласились?

— Я на том совещании не был. Возможно. Хотя и сомневаюсь. В соглашении об этом — ни строчки. Но они верят.

— Обманем, — сказал Радумец. — Какой-нибудь остров в Ледовитом океане, может, и отдали бы. Но Крым?…

И они тоже пошли к выходу.

— Соседи! Вы как-нибудь в гости загляните, — пригласил их Кольцов. — На чай!

— Какой чай! Отоспаться бы! — едва не в один голос сказали комдивы.

Тем временем освободился Фрунзе. Кольцов подошел к нему.

— Ваше донесение получил ночью. Спасибо за четкость, — Фрунзе устало опустился на табурет возле висящей на стене оперативной карты. — Я уж хотел было отменить приказ о переправе. Но, честно говоря, хотелось проверить, на что способны махновцы. Если бы они закрепились на Литовском полуострове, мы тут же бросили туда Пятнадцатую и Пятьдесят вторую дивизии. Наготове была и Вторая конная Миронова.

— Не по вине махновцев ничего не получилось, — сказал Кольцов. — Вода поднялась…

— Читал вашу записку, — остановил Кольцова Фрунзе. — Полагаете, в трудную минуту на них можно положиться?

— Нисколько не сомневаюсь.

— Какие отношения у вас сложились с командованием повстанцев?

— Вполне деловые. Я бы даже сказал, дружеские. — И, улыбнувшись, Кольцов добавил: — Но это всё же не совсем армия. Скорее Запорожская Сечь, со всем хорошим и плохим, что было в Сечи.

Кольцов подробно рассказал Фрунзе о кулачном бое после неудачного форсирования Сиваша. Командующий фронтом от души посмеялся.

— Я им доверяю. Народец они простой, но обидчивый. Если что не по нутру, могут и развернуть свои телеги в сторону дома. А уж если поверят, то — до конца, — сказал Кольцов.

— Слушайте, вы прямо влюблены в этих бандитов, — сухо сказал Фрунзе. — Забыли, сколько крови они нам попортили?

— Кровь мы друг другу портили. Они не совсем понимают, что такое советская власть. Верят врангелевской пропаганде о коммуниях, в которых всё будет общее, даже жены. У них свои представления о государстве без царя, капиталистов и помещиков. В чём-то они не совпадают с нашими.

— Ну и как в таком случае нам с ними быть? Они — бунтари, и останутся такими. Нужны ли нам они в нашей будущей жизни?

— А куда нам их девать? Они, как и мы с вами, тоже — из нашего же прошлого. Такие, какие есть. Рукой со стола не смахнешь. Кончится война, задача власти терпеливо и доходчиво им объяснить, что такое советская власть. Поймут — станут хорошими нашими помощниками. Они — хлеборобы. У них даже на знамени написано «За хлеб и волю».

— Да вы, дружок, чистой воды либерал, — удивленно покачал головой Фрунзе. — Это что же, на вас так Франция повлияла? Или махновцы перевоспитали? Так быстро?

— С рождения, Михаил Васильевич, я такой. Не вижу в их желаниях ничего, что шло бы в разрез с политикой большевиков.

Фрунзе встал. В горницу уже начали возвращаться его подчиненные.