Рассвет

Виталий замялся. Губы дрогнули, раскрылись, но зубы за ними остались сжатыми. Осунувшееся лицо приобрело замогильное выражение. Он в растерянности вытер потные ладони о брюки.

– Виталий, я все понимаю, но хочу еще раз подчеркнуть – ваше дело мною внимательно прочитано. Будьте уверены, я отдаю себе полный отчет в том, что означает штамп «Секретно». Но и вы поймите, ваши высокопоставленные коллеги из Министерства обороны не передадут секретные сведения кому попало.

Все еще вытирая ладони, Виталий неуверенно кивнул. Он вновь начал говорить. Поначалу невнятный, голос его набирал истеричную быстроту. Становился хрупким, как перекаленное стекло.

– Мы в море были… Возвращались с боевого задания. Никто не знает, что произошло: может, диверсия, может, халатность, расследование еще идет. В общем, за пару дней до прибытия в порт у нас на борту взорвался боекомплект. Вы представляете, что такое пожар на подводной лодке?

– Нет, Виталий, не представляю.

– Это ад. Это жара и пламя повсюду. У меня куча ожогов по всему телу, вторая и третья степень. А еще вода. И темнота. Мы… мы с Даней Рязанцевым оказались заперты в одном отсеке.

Он всхлипнул, хотя глаза его оставались сухими. Пустые глаза человека, чьи слезы испарились в пламени горящей подлодки. Мимические мышцы подрагивали, пальцы отбивали на коленях нестройный ритм.

– Мы там сидели в полной темноте. Мокрые, обожженные, голодные. Хорошо, хоть кислорода хватило. Говорят, трое суток сидели… Не знаю, мне кажется, что врут. Мне кажется, гораздо дольше. Я где-то читал, что времени не существует вне человеческого восприятия. В темноте это ощущается очень сильно.

– Но ведь вас в итоге спасли.

Лаберин говорил без любопытства. С профессиональной невозмутимостью он оглашал факт, направляющий беседу в нужное русло.

– Да. Через трое суток меня спасли. Все это время мы с Даней разговаривали, поддерживали друг друга. Я ему рассказывал про детство, про учебку, а он представлял, что будет делать, когда мы отсюда выберемся. Жениться собирался. Очень страшно это – сидеть в темноте и ждать, когда же придет смерть. Когда открываешь глаза в кромешной тьме, зовешь хоть кого-нибудь и до одури боишься, что в этот раз никто не ответит.

Тяжелый вздох вырвался из его груди. Сцепив руки на колене, Виталий усилием воли подавил дрожь. Красные от недосыпа глаза впились в невидимого Лаберина.

– В общем, когда нас вытащили, оказалось, что Даня мертв. Все эти три дня мертв. Погиб сразу после взрыва. Обожжен так, что места живого нет. Его даже хоронили в закрытом гробу. Я… три дня разговаривал с мертвецом… – сгорбившись перед телевизором, прошептал Виталий.

– И вы продолжаете с ним разговаривать?

– Нет… – Виталий быстро замотал головой. – Слышу часто, а говорить перестал… боюсь…

– Ничего постыдного в таком страхе нет, Виталий. Генетическая память поколений заставляет нас объяснять непонятное призраками и неупокоенными душами, в то время как наука предлагает нормальное, я бы даже сказал, банальное объяснение любой чертовщине. – Лаберин выдержал паузу. – Но ведь вас ко мне послали не только из-за этого, верно? Я бы даже сказал, не столько из-за этого.

Виталий задрожал. В реальности, в той, три дня назад, Лаберин не произносил этих слов. А сам Виталий не сжимался в кресле, точно перепуганный мальчик на приеме у дантиста. Никто не знал. Никто не мог рассказать профессору о его тайне.

– Давайте-ка еще раз внимательно пройдемся по обстоятельствам, приведшим к вашему нынешнему состоянию…

Зловеще зашуршала бумага. Профессор перекладывал лист нарочито медленно. Издевался? Или само время замедлило ход, стараясь отсрочить отвратительное продолжение этой истории?

– Прошу прощения… ожоги четвертой степени… хм-м-м… так, вот оно… – Невидимка всплеснул стопкой бумаг. – На левом бедре удалены полоски спекшейся плоти, длиной до пятнадцати сантиметров, шириной до пяти сантиметров. Так же аналогичные повреждения обнаружены на грудных мышцах и левом плече…

– Я пытался снять с него комбинезон! Степан Михайлович, я хотел…

Лаберин точно не слышал, продолжал читать:

– Глубина повреждений достигает от трех до пяти сантиметров, что позволяет предполагать, что ткани были удалены острым предметом, вероятнее всего, ножом.

– Хватит, прошу вас! Не надо!

– Что с вами, Виталий? Вам нехорошо? Хотите воды?

Виталий в телевизоре трясся, закрыв лицо руками. Виталий в холле подался вперед, почти касаясь экрана носом. Зубы обнажились в угрожающем оскале, щека дергалась. Он ожидал продолжения. Вот сейчас великодушный, ничего и никого не боящийся профессор должен успокоить забитого жалкого человечка, предложить ему стакан воды. Он даже встанет и нальет минералки из пластиковой бутылки. Он лично подаст Виталию стакан, а значит, обязательно покажется в кадре. Почему-то это было для него очень важно – увидеть своего интервьюера. Удостовериться, что это, вне всяких сомнений, Лаберин.

Линза экрана с еле слышным писком слизнула изображение. В экране отразилось удивленно вытянутое лицо самого Виталия.

– Нет-нет-нет! – он бросился к телевизору. – Сука, не смей!