Разбег

— Если ты усугубишь мои сомнения… Что ж. Я буду вынуждена, я… Я отошлю конверт одному психиатру, очень хорошему, поверь — мне его рекомендовали солидные люди. Возможно, тебе придётся пройти обследование. Но я очень надеюсь, что до этого не дойдёт.

— Мама…

Я резко выдохнул; вдохнул снова, глубоко, словно готовясь нырнуть с высоченной вышки, и попытался начать снова.

— Мама. Ты понимаешь, что… — не так. — Ты отдаёшь себе отчёт, что если дашь ход этим бумагам, то дорога в пространство будет для меня закрыта? Навсегда, что бы потом ни случилось? Раз и навсегда?

Я падал в пропасть. Ограничение в правах по "психической" статье — такое мне и в страшном сне не могло присниться. И я ни на секунду не усомнился, что она сможет это устроить.

— Милый мой малыш, — в грустном звучании маминого голоса угадывался оттенок улыбки; "малыш" — так она не называла меня уже много лет. — Милый мой. Неужели ты в самом деле думаешь, что я могу причинить тебе вред? Но пойми. Если болезнь все же есть, было бы злом дать ей развиться. Ведь можно жить, не покидая планеты, если это — цена твоего здоровья, разве не так? А здесь мы справимся с этим. Кроме того, если ты здоров, тебе ведь нечего бояться, правда?

Я не верил. Покажите мне психиатра, который признает меня здоровым после такой "рекламы", после той моей детской выходки, после всей истерии, накрученной вокруг нейродрайва. Только я так и не смог решить — действительно ли мать не понимает этого, или, наоборот, на этом строится весь расчёт.

— То есть, — проговорил я внезапно севшим голосом, — если отбросить все красивые слова… Варианты такие — либо я иду в торговый, либо ты объявляешь меня сумасшедшим. Я правильно понял?

Такую узду стоит надеть лишь однажды. Разве эти вожжи потеряют свою силу после торгового? Через пять лет, через десять, вообще когда-нибудь?

— Данил, не лезь в бутылку. Ты обещал подумать, прежде чем спорить.

— О чем тут думать! Ты ведь постаралась не оставить мне выбора!

— Только для твоего блага; послушай меня, я…

— Да ты сама свихнулась, — сказал я грубо.

И был вознаграждён, услышав всхлипывания.

Выждав, я спросил:

— Сколько у меня времени на раздумья?

— Документы в торговый нужно подать не позже, чем через два дня, — проговорила мама гнусаво, вытирая нос белоснежным шёлковым платком. — Иначе не попадёшь к моему человеку.

Похоже, она не сомневалась в победе.

— Это твоё последнее слово?

— Не делай из меня чудовище! — закричала мать, и на этом конструктивная часть разговора была завершена.

***

Я действительно думал два дня. Всерьёз думал, хотя, конечно, с самого начала знал, как поступлю. Решиться все же было непросто. Слишком много болевых точек тут сошлось.

Ранним утром третьего дня, перед рассветом, когда и мама, и брат наконец уснули, я вышел из дома. У меня было немного денег, и я чётко понимал, что должен постараться за минимальное время убраться на максимальное расстояние. И ещё попытаться сделать так, чтобы меня непросто было найти. Оговорюсь сразу — мне удалось и то, и другое.

Вот так и получилось, что я ушёл, бросив свою семью в самый неподходящий для этого момент, бросив без поддержки и без надежды на поддержку — по крайней мере, в обозримом будущем.

Не всегда удаётся быть честным с самим собой, но что важнее — не всегда удаётся понять, когда ты честен, а когда нет. Порой мне в голову приходят всякие громкие слова, такие как "эгоизм" или "предательство" — я заталкиваю их на задворки сознания, потому что не хочу относить к себе. Потому что это неправда. Потому что желать быть собой — это не эгоизм. И если уж говорить о предательстве, не в оправдание себе скажу: я не смог предать как раз то труднообъяснимое, но очень важное нечто, которое, собственно, и делало меня — мной.

И все же недаром мне до сих пор так мерзко об этом вспоминать. Только…

Сколько раз за время нашей с матерью беседы звучали производные от слова "понимание"? Почему так говорят чаще всего тогда, когда настоящим пониманием и не пахнет?

Потом я долго задавался вопросом — неужели вместо всего этого спектакля она не могла просто сказать: "Ты мне нужен, Данил, останься"?

3

На северной окраине Аресы, одного из трёх крупнейших городов планеты, есть район, который не показывают туристам. Туда не забредают случайные прохожие, и рейсовый транспорт огибает это место стороной. Туда побаиваются соваться полицейские; даже репортёры криминальной хроники, ребята ушлые и вездесущие, остерегаются показываться на этих сумрачных, лишённых света улицах.

Когда-то он был вполне преуспевающим, этот район. Потом здесь произошла страшная авария: рухнул потерявший управление суборбитальный шаттл, здоровенная грузовая махина, уже тогда отчаянно устаревшая, до краёв налитая примитивным химическим топливом. Разрушительный огненный смерч перечеркнул стройные ряды домов, сметая целые кварталы; взрывная волна прогулялась по окрестностям, сотрясая многоэтажные строения до самых фундаментов. Там, куда не добрался смерч, осели ядовитые продукты горения.