Реквием

Его светлость. У вас на сцене только стол и стул… разве этого достаточно для представления?

Директор. Достаточно, Ваша светлость. Остальное они вообразят.

Его светлость. А этот странный цветок? По колючкам я сказал бы, что это кактус, если бы в его извивах не было чего-то слишком живого, слишком злобного. В его взгляде…

Директор. Вы заметили, что он смотрит?

Его светлость. Да. В его взгляде есть что-то предательское, он таится, словно в засаде. Это остроумно… но что это значит?

Директор. Все, что хотите, Ваша светлость: и горе и радость, и жизнь и смерть. Весной это похоже на сад, зимою на кладбище; королю это напомнит его корону. Это сценическая условность, которая вообще облегчает работу воображения, дает игре естественность и необходимый пафос.

Его светлость. Вы мне нравитесь, господин директор. Завтра я с удовольствием послушаю вашу музыку и погляжу актеров – они должны быть интересны не менее всего того, что вы уже показали.

Директор. Но почему же завтра?

Его светлость. Сейчас ночь.

Директор. Да, сейчас ночь.

Его светлость. Ваши музыканты спят.

Директор. А разве ночь не есть сценическая условность? Музыканты готовы, Ваша светлость, и ждут ваших приказаний.

Маскированный (пожимает плечами). Вы кудесник, господин директор. Я слушаю.

Директор (кланяется и говорит негромко). Дайте музыку.

За сценой играет оркестр. Высокий человек в маске и Директор внимательно слушают; маскированный оперся рукою на край эстрады, склонил голову и, видимо, глубоко задумался; Директор стоит так, словно прислушивается к его мыслям. Высокий вздыхает.

Его светлость. Это очень веселая музыка.

Директор. Да, Ваша светлость. Очень веселая.

Его светлость. Но в ней есть и печаль. Ваша жена была красива, господин директор?

Директор. Да, Ваша светлость.

Его светлость. Но в ней есть и тоска. Ваша жена умерла, господин директор?

Директор. Да, Ваша светлость.

Его светлость. Но в ней есть и смертное томление, и ужас, и одинокий стон бесприютного ветра, и слабая мольба о помощи. Ваши дети умерли, господин директор? Но отчего же вы молчите? Или я ошибся – и это и есть веселье нашего театра?

Директор. Да, Ваша светлость. Это и есть веселье нашего театра. Если вы изволите вслушаться, то вы поймете: это обычная музыка, которая играется на всех балах. Хочется танцевать, когда ее слышишь.

Его светлость. Да, хочется танцевать. Вы так искусно изменили мотив, что переход едва заметен. Но довольно. Я не хочу танцевать.

Директор (кланяется и кричит). Довольно!

Музыка смолкает. Молчание.

Маскированный (движением головы указывает на нарисованных зрителей). Они должны быть довольны. Отчего они не аплодируют?

Директор. Здесь нет еще актеров.

Его светлость. А мы?

Директор. Ваша светлость в прекрасном настроении и изволит шутить. Но не хотите ли вы взглянуть на настоящих актеров, которые завтра создадут славу нашему театру? Они к вашим услугам.

Маскированный. Сейчас? Но сейчас глубокая ночь.

Директор. Ночь – только условность. Если вы изволите сесть – представление займет довольно много времени, – я проведу перед вами моих актеров. Каждый из них, в том костюме и гриме, в котором он будет играть, освещенный ярко, пройдет через сцену.

Маскированный. Нет, я буду стоять. Я смотрю.

Директор (приказывает негромко). Дайте актеров.

Свет внезапно гаснет, и несколько мгновений стоит полная тьма. Затем у заднего конца эстрады вспыхивает ореол, и в нем две фигуры: юноша и девушка в средневековых романтических костюмах. Обнявшись, с застывшим выражением на лицах счастья и муки, они медленно скользящей походкой проходят через сцену и скрываются в той двери, что ведет за кулисы; и свет сопровождает их. Во все время, пока они идут, глаза их смотрят прямо перед собою, лица мертвенны и странно неподвижны – как у трупов.