Реквием разлучённым и павшим

Фронтовики смотрели на дело проще. Они, смеясь, повторяли привезенное с собою выражение: «Сейчас, — они подчеркивали это «сейчас», — в нашем бесклассовом обществе имеются три класса: кто сидел, кто сидит и кто сидеть будет. И если вы, товарищи, еще не сидите, хотя фактически уже отсидели по году, — значит, сидеть будете!»

Второе событие явилось уже достаточно веским подтверждением прогноза фронтовиков — вместо ожидаемого зачисления в трудбаты, большую группу «маньчжурцев» взяли под следствие.

Прибывшие офицеры оказались следователями НКВД. Разномастность форм обмундирования, цветов кантов и званий следователей, их маскировка под представителей различных родов войск казалась странной и необъяснимой: моряк, танкист, сапер, пехотинец, артиллерист, летчик — только не следователь НКВД! Как ни пытался объяснить или просто понять эту метаморфозу Алтайский, он не мог найти логического ответа на вопрос: зачем нужно маскироваться в своем Отечестве людям, которые выполняют служебный долг? Чем объяснить, что следователи страшатся показать свою форму? Может быть, НКВД таким образом маскирует количество своих людей, если их развелось слишком много?

Фронтовики лишь потешались над наивностью «маньчжурцев»: как можно не знать, что под любой военной и гражданской формой может скрываться работник НКВД?

Попавшие под следствие были надежно изолированы — никаких вестей от них не доходило. За первой группой последовала вторая, третья. Помещение для подследственных начало уплотнятся, однако сведения об условиях их содержания, а также о самом следствии так и не просачивались.

Фронтовики по-прежнему только посмеивались — им и так было все ясно: дадут не меньше «катушки»[4], а жранье известно — 450 граммов хлеба, десять сахару и кипяток — утром, горячая баланда — вечером.

«Катушка» воспринималась «маньчжурцами» абсолютно равнодушно — для них это было понятие абстрактное, оно не имело отношения к сегодняшнему дню. А вот жранье и срок следствия были делом серьезным — можно ли за этот срок дойти окончательно и если да, то что надо сделать, чтобы сократить его?

Подследственные находились в изоляторе уже около месяца, когда первую весточку от них принес надзиратель. Смысл весточки был такой: пришлите какого ни на есть, пусть самого поганого, самосада или зелену хи, хоть с навозом — помираем! О самом следствии, его результатах — ни слова. Надзиратель только добавил: «Народ, конешно, дошедший, голодноват, жрать просит».

Так прошло лето. В один из октябрьских дней, солнечных и теплых, и Алтайского вызвали под следствие из сан-городка, где он успел неплохо устроиться — как художник, столяр, резчик по дереву и бухгалтер по совместительству.

Алтайский был еще далек от прежнего своего физического состояния — не хватало килограммов десять, хотя со-вместительно давало ему существенный довесок к больничному пайку. Старший бухгалтер из бесконвойников держал кухню в руках надежно и твердо, он изредка угощал после работы Алтайского картошкой с хлопковым маслом. За роспись стен, изготовление плакатов комендант подкармливал его из резервов внутреннего огорода. Начальница санчасти, будучи в восторге от вырезанных Алтайским цветов на спинках стульев, предназначенных для ее квартиры, сделала намек на желательность продолжения работы и преподнесла две пачки папирос «Ракета» и три «пилы» спичек. Были еще доходы от «мамок» и «нянек».

«Мамки» — это самые настоящие матери из заключенных, прижившие детей от тех, с кем их свела судьба в лагере — с заключенными же, с солдатами конвоя, мастерами, десятниками, техноруками, прорабами, бригадирами. Рожали они за кокетливым крашеным заборчиком, которым было условно отгорожено от общей зоны деревянное сооружение с оборудованными внутри родильным домом и детскими яслями. За заборчиком были беседки, горки, качели, там постоянно раздавался ребячий щебет. Многие выздоравливающие заключенные и «маньчжурцы» подолгу простаивали около заборчика, глядя на игры ребятишек и вспоминая свои детей; они смущенно смывались, когда кто-нибудь из «взрослых» малышей трех-пяти лет просил у них конфетку или пряник.

Матери через некоторое время после родов попадали под «актировку» — досрочное освобождение для воспитания детей. Лагерь за счет государства снабжал их детским бельем, продуктами, деньгами, проездным билетом и при желании матери направлял ее на работу. Для многих женщин ребенок был средством досрочного освобождения. Но находились и такие, которые отказывались и от детей и от свободы. Одни не хотели расставаться с «мужем» или «мужьями», оставшимися в заключении, другие не надеялись долго прогулять на свободе, третьи специально рожали ребенка лишь для того, чтобы получить «мамочный паек», включавший тушонку и яичный порошок, по-настоящему поправиться за время декретного отпуска.

«Взрослые» малыши — четырех — пяти лет, большей частью сироты — ходили гулять в лес, на речку, встречались с детьми расположенного возле зоны поселка и понимали лишь одно: они лучше одеты и их лучше кормят, чем тех — за зоной. В шесть лет их ожидал детдом.