Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы

Сейчас Ширли приехала домой насовсем, и поначалу Лауре казалось, что все идет, как всегда. Каждый день они обменивались впечатлениями. Ширли беззаботно рассказывала о Робине Гранте, об Эдварде Вестбери; для нее — искренней, увлекающейся натуры, — было естественным, — или так казалось со стороны — делиться всем, что с ней произошло.

Но вчера, вернувшись с тенниса, она односложно отвечала на вопросы Лауры. Интересно почему. Ширли, конечно, взрослеет. У нее появляется своя жизнь, сдои мысли. Так и должно быть. Что сейчас от Лауры требуется, так это понять, как правильно себя с ней вести. Лаура, вздохнув, посмотрела на часы и решила сходить к мистеру Болдоку.

Глава 2

1

Болдок возился в саду, когда пришла Лаура. Хрюкнув, он тут же спросил:

— Как тебе нравятся мои бегонии?[184] Хороши?

Мистер Болдок был неважным садовником, но необычайно гордился, когда у него что-то получалось, и полностью игнорировал неудачи. Друзья тоже не должны были их замечать. Лаура послушно оглядела чахлые бегонии и сказала, что они очень милые.

— Милые? Да они великолепны! — Болдок, который уже совсем состарился и стал гораздо толще, чем восемнадцать лет назад, со стоном нагнулся и выдернул несколько сорняков.

— Все из-за сырого лета, — прокряхтел он. — Только прополешь грядку — опять вылезает. Сказать не решаюсь, что я думаю о вьюнках! Говорите что хотите, но я считаю, что их создал сам дьявол! — Он отдышался и пыхтя спросил: — Ну, юная Лаура, что тебя привело? Какая беда? Рассказывай.

— Когда я встревожена, я всегда прихожу к вам. С шести лет.

— Ты была странным ребенком. Худенькое личико и огромные глаза.

— Я хотела бы знать, правильно ли я поступаю.

— Я бы на твоем месте не беспокоился. Карррр! Вылезай, презренное чудовище! (Это относилось к вьюнку.) Нет, не беспокоился бы. Некоторые всегда знают, что хорошо, а что плохо, а другие понятия не имеют. Это как слух в музыке.

— Я имею в виду не в моральном плане — хорошо или плохо, а насколько это умно.

— Ну, тогда другое дело. В целом человек делает больше глупых вещей, чем умных. В чем проблема?

— Это насчет Ширли.

— Естественно. Ни о чем другом ты и не думаешь.

— Я хочу, чтобы она поехала в Лондон учиться, на секретаря.

— Мне это кажется выдающейся глупостью, — сказал Болдок. — Ширли милое дитя, но из нее ни за что не получится компетентная секретарша.

— Должна же она что-то делать.

— Да, теперь так говорят.

— И я хочу, чтобы она общалась с людьми.

— Проклятье, дьявол и все напасти на эту крапиву. — Болдок потряс обожженной рукой. — С людьми? С какими это людьми? С толпами? С работодателями? С другими девицами? С молодыми людьми?

— Я как раз имею в виду — с молодыми людьми.

Болдок хохотнул.

— Она и здесь неплохо устроилась. Этот маменькин сынок Робин смотрит на нее как овечка, молодой Питер из-за этого ужасно переживает, и даже Эдвард Вестбери начал мазать бриллиантином[185] то, что у него осталось от волос. Я унюхал его в церкви прошлым воскресеньем. Думаю — для кого это он? А как вышли из церкви, смотрю — он возле нее крутится, как застенчивая дворняжка.

— По-моему, никто из них ей не нравится.

— С чего бы? Лаура, дай ей время, она еще молода. Послушай, ты действительно хочешь отослать ее в Лондон или поедешь с ней?

— Не поеду, в этом весь смысл.

Болдок выпрямился.

— Значит, в этом весь смысл? — Он смотрел с любопытством. — Что у тебя на уме, Лаура?

Лаура разглядывала землю под ногами.

— Как вы только что сказали, Ширли — единственное, что имеет для меня значение. Я так люблю ее, что боюсь ей навредить. Или привязать к себе слишком тесно.

Голос у Болдока был необычно нежным, когда он заговорил:

— Она на десять лет младше тебя, и ты для нее скорее мать, чем сестра.

— Да, я так себя и чувствую.

— И будучи умной девушкой, сознаешь, что материнская любовь — собственническая?

— Да, и я этого не хочу. Я хочу, чтобы Ширли была свободна и… ну, свободна.

— И на основании этого выталкиваешь ее из гнезда? Посылаешь в мир, чтобы она смогла стоять на собственных ногах?

— Да. Только я не уверена, разумно ли я поступаю.

Болдок взволнованно потер нос.

— Уж эти женщины! — воскликнул он. — Беда с вами, вы столько хлопочете! Кто может знать, что разумно, а что нет? Если юная Ширли отправится в Лондон, подцепит египетского студента и принесет в Белбери шоколадного ребенка, ты скажешь, что это твоя вина, хотя вина полностью Ширли и отчасти — египетского студента. А если она выучится, поступит на работу и выйдет замуж за своего босса, ты скажешь, что ты была права. И то и другое — чушь! Ты не можешь устроить жизнь за другого. Есть у Ширли разум или нет — покажет время. Если ты считаешь, что затея с Лондоном хороша — действуй, но не относись к ней слишком серьезно. В этом твоя беда, Лаура: ты слишком всерьез воспринимаешь жизнь. Это беда всех женщин.

— А вы — не всерьез?