Семейная тайна

Иногда боль становилась нестерпимой. И тогда думал: может, лучше отнять ногу вовсе, чтобы вместе с нею отпала боль. Однако что-то заставляло его противиться этому неразумному желанию. Вместе с болью, подсказывал он, уйдет способность самостоятельно жить и двигаться. Это было бы пострашнее боли!

Единственное, что он мог, — это двигаться. Производить какую-нибудь простую и тяжелую работу. Бог его силой не обошел. Но эта сила могла проявить себя только в движении. Обезножеть — это значило обессилеть. А обессилеть — значит умереть.

Но умирать он пока не хотел.

В этот день он пробудился, как всегда, рано. Еще темно, даже не видно досок потолка, но пройдет немного времени, и займется рассвет. Спал он мало. Ровно столько, сколько было нужно его телу, чтобы восстановить способность двигаться. Ровно столько, сколько позволяла боль, отступавшая на несколько часов перед усталостью. Как только появлялась сила, появлялась и боль.

Когда-то мальчишкой он впадал в отчаяние от этого странного противоестественного союза, заключенного между силой и болью. Роптал. Но, заматерев, став мужиком, привык видеть в союзе силы и боли одно из проявлений царящего в жизни жестокого закона. Радости противостоит горе, сытости — голод, справедливости — подлость, самой жизни — смерть.

А умирать он пока не хотел. Надо сперва воздать злодею по делам его. После этого можно и не жить.

Эта мысль гнездилась в его голове давно, пожалуй, так же давно, как и боль. Боль все-таки, должно быть, появилась немного раньше, уж не она ли привела с собой мысль о возмездии? Об этом он не задумывался. Одно знал: стоит появиться мысли о данном себе и не выполненном зароке, как тут же подкатывает приступ нестерпимой боли. Правда, боль только начинается с ноги, а потом стремительно перемещается в туловище, начинает давить и раздирать грудь. В голове появляется шум, в глазах — красная пелена.

В последние годы приступы участились, стали более тяжелыми. Он подумал: это ему за то, что не исполнил до сих пор своего долга. Исполнит — и приступы прекратятся. Почему-то он был в этом уверен.

Теперь ждать осталось недолго. Если бы мог радоваться, он бы сейчас целиком предался этому чувству. Но он не знал этого чувства. Просто сжигавшее его нетерпение стало в последние дни особенно острым, просто непереносимым. Скорее бы, скорей!

Резким движением, которые давно уже не позволял себе из-за ноги, он сел на лавку, охнул, но, не давая боли разрастись и завладеть им, поднялся, прошел босиком по горнице, зачерпнул кружкой воды, выпил. Прислушался к ноге. Она капризная, никогда нельзя заранее угадать, как поведет себя сегодня, какой фортель выкинет. Даст ему двигаться, жить или заставит весь день, скрючившись, проваляться на лавке, стонать от боли.

Что сегодня? Отлегло: хотя боль и не покинула ногу. Нога — это ее дом, как его собственный дом — эта изба на берегу моря. Он слышал на Птичьем рынке разговоры: здесь пройдет приморская набережная. Всюду будет зелень и асфальт, будут гореть яркие фонари, играть музыка, гулять красиво одетые люди. Его все это не волновало. Он даже не задумывался над тем, где будет жить, когда дом снесут. К тому времени он успеет выполнить свой долг. А это главное. Теперь ему казалось, что жизнь его началась с того дня, когда он поклялся наказать подлеца, и закончится тогда, когда он исполнит клятву.

Он, прихрамывая, прошел к столу, отщипнул от краюхи хлеба несколько крошек, бросил в рот. Захотелось еще. То был добрый знак. Есть хочется тогда, когда утихает боль, когда она не ест его самого.

Он съел почти всю краюху. Сегодня он почти здоров. Даже весел.

Он вспомнил, как еще мальчишкой-несмышленышем отомстил извергу, отняв у него единственное, что было в этом мире для него дорого, — деньги, богатство. Спрятавшись в кустах, мальчишка наблюдал за каждым его шагом. Он видел, как тот тащил через шоссе, к ольшанику, тяжелый ящик, прижал его к груди обеими руками, словно мать сосунка, как метался в поисках лопаты — вновь вернулся на шоссе, к валявшейся на боку машине, тускло светившей в тумане черными гладкими боками и хромированным металлом, как рыл яму у подножия сосны… Сколько раз впоследствии мальчишка, валяясь на больничных койках или на жесткой лавке в своем доме, представлял себе, как рыжий вновь возвращается к сосне, срывает дерн, выбрасывает землю и застывает, обнаружив, что тайник пуст. Да, он, мальчишка, сумел нанести ироду удар, но этого мало, мало! Око за око, зуб за зуб, смерть за смерть!

Он не умел мыслить, борьба с болью отнимала у него все силы. Но инстинктивно чувствовал: не будь встречи с иродом, загнавшим его на мину, жизнь сложилась бы по-иному. Он мог быть счастлив, иметь жену, детей. Все отнял, проклятый.

Как он хотел его найти! Не получалось. Однажды в московской больнице на глаза попалась газета, со страницы которой на него глянуло знакомое лицо. Иван! Он схватил газету со стола дежурной медсестры, проковылял в палату, забился в угол. Ивана разыскивал внук. Он хотел узнать, как погиб его дед-солдат, где его могила.