Сергей Дягилев

— Это тебе не французские штучки-брючки, кхе-кхе. Накрадут канканчиков из Оффенбаха или Лекока, прицепят фальшивые ноты — вот тебе, кхе-кхе, и музыка… А Мийо в «Голубом экспрессе» даже о фальшивых нотах забыл — очевидно, поленился: сойдёт и так!

Дягилев в ответ на эти выпады, по воспоминаниям Ду-кельского, «пробормотал что-то о «косолапых скифах» и «талантливых дураках». А в действительности, как мы знаем, он ещё весной наметил возобновить контакты с Прокофьевым. Теперь его мысли созрели, окрепли, и 22 июня он решительно заявил композитору:

— Писать иностранный балет, для этого у меня есть Орик. Писать русский балет на сказки Афанасьева или из жизни Иоанна Грозного — это никому не интересно. Надо, Серёжа, чтобы вы написали современный русский балет.

— Большевистский?

— Да.

Прокофьев был немало удивлён, однако сразу представил: «что-то из этого сделать можно. Но область чрезвычайно деликатная, в чём и Дягилев отдавал себе отчёт». И тут перед Прокофьевым возникла задача: ни в коем случае не допустить участия Кохно в постановке «большевистского» балета, поэтому он сразу предложил привлечь Сувчинско-го, который мог бы придумать, как ему казалось, нечто интересное. «Дело в том, что за последние три года для всех либретто Дягилев подсовывает своего мальчика (ныне отставного, но просто эстетического друга, как ни странно, очень на Дягилева имеющего влияние) Кохно, — пояснял в дневнике Прокофьев. — На Кохно писали и Стравинский, и Орик, и Дукельский. Хуже всего то, что на афишах объявляется: прежде всего — балет Кохно, затем музыка такого-то, декорации такого-то и хореография такого-то. Я всегда, глядя на афиши, громко ругался, а теперь, когда дело шло о заказе балета мне, решил дать бой и ни за что на Кохно не писать». Здесь же Прокофьев лукаво добавил: «Важные обстоятельства часто смешиваются с пустяками».

Через месяц Дягилев вернулся в Париж из Лондона — Сезон в Колизеуме ещё две недели будет продолжаться под руководством Григорьева — и подтвердил Прокофьеву заказ на «большевистский» балет, а своё намерение поставить этот неординарный спектакль, созвучный времени, подкрепил весьма экстравагантным и громким заявлением:

— В России сейчас двадцать миллионов молодёжи, у которой… (тут нецензурное выражение о прославлении полового желания) [такое скромное примечание сделал Прокофьев]. Они и живут, и смеются, и танцуют. И делают это иначе, чем здесь. И это характерно для современной России. Политика нам не нужна!

Между тем Сувчинский самоустранился от этой затеи, полагая, что ни красный, ни белый балет поставить нельзя. По его евразийскому мнению, «всякая нейтральная точка будет нехарактерна для момента». От дальнейших разговоров о «большевистском» балете он уклонялся, за что Прокофьев назвал его «чистоплотным Понтием Пилатом». Кохно пока не терял надежды стать сценаристом и даже пропел несколько советских частушек Прокофьеву, но в конце концов всё же признал свою некомпетентность. Тогда Дягилев стал думать о привлечении к сотрудничеству кого-то из советских писателей.

Один из них, Илья Эренбург, как раз находился в Париже. «У него интересное лицо, — отметил Прокофьев, — но, засыпанный табаком, с гнилыми зубами, небритыми щеками и ссохшимися нестрижеными волосами, он напомнил лесной пень. Говорил он охотно, но в его манере себя держать было что-то неприятное. Чувствовалось также, что этот человек прошёл какую-то революционную школу…» В конце июля Дягилев обсуждал с Эренбургом балетный сценарий и размер гонорара, а после ухода писателя сердито воскликнул: «Вот! То у человека нет штанов, а то, когда предложишь вместе работать, с вас лупят пять миллионов!» Для красного словца названная сумма была значительно преувеличена.

«Выяснилось, что Эренбург запросил с Дягилева пять тысяч франков, — сообщил Прокофьев, — и при этом дал понять, что хотя и согласен сделать либретто, этот вопрос его особенно не интересует. Кажется, последнее особенно рассердило Дягилева». В таких сотрудниках он точно не нуждался. Гораздо приятнее было иметь дело с Георгием Якуловым, театральные работы которого на Международной выставке декоративного искусства в Париже Дягилеву сразу же приглянулись. Без малейших сомнений он заказал ему декорации и костюмы в стиле советского конструктивизма. «Якулов — человек лет сорока, ясно подчёркнутого армянского типа, в необыкновенном фиолетовом жилете. Он принёс целую папку рисунков и эскизов его бывших постановок в Москве, также проект бакинской башни. Всё это он показывал нам, главным образом Дягилеву, и очень много объяснял, <…> заливая Дягилева потоками туманных объяснений. На вопрос Дягилева, можно ли сделать балет из современной русской жизни, он ответил, что бесспорно можно», — писал Прокофьев в дневнике.