Сергей Павлович Королев

— Наша работа — это тысячи проблем, — говорил Королев. — Да, есть закономерность. Чем меньше масса пустой ракеты по сравнению с массой топлива, тем совершеннее ее конструкция, тем большую скорость она развивает в конце активного участка. Поэтому мы стремимся спроектировать корпус наименьшей массы, применяя тонкостенные оболочки, добиваясь оптимального соотношения между их длиной, диаметром и толщиной, создавая повышенное давление внутри баков для разгрузки их оболочек от осевых сжимающих сил. Прикидываем множество вариантов, считаем, ищем подходящий материал, ставим свои условия смежникам… Но проблемы решаются в муках. Одно цепляется за другое. Все взаимосвязано. Прочность, упругость, легкость… Уменьшение толщины стенок наряду с ростом размера корпуса ракеты делает учет его упругих свойств еще более актуальным…

Потом он останавливался и как бы подводил итог своим рассуждениям:

— А вот решение должно быть красивым. Даже внешне красивым. Творения Рембрандта, Гойи, Репина не только глубоко содержательны, наполнены мыслью, выраженной в формах, тонах и полутонах, очертаниях и тенях. Они красивы. Великие художники творили, чтобы обогатить человечество и восхитить его. Восхитить приметами реальности. Напрасно упрощают Циолковского: мол, мечтатель, романтик… Мечтал он не от скуки. Не маниловские это мечты, красивые замки на песке. Он считал. Усложнял свои расчеты, ставил перед собой множество труднейших вопросов и искал ответы на них. И фантастика его вовсе не наивна. Это способ выразить себя, свою идею, мысль, да, да, именно мысль. Сегодня мы видим, сколь сильны в его мыслях приметы реальности. А ведь он смотрел на космос, на межпланетные путешествия из своего времени…

Королев взглянул на меня и продолжал:

— Конечно, новое рано или поздно оказывается и устаревшим, и старомодным, и даже нелепым. Главное же, перевести проект из разряда мечтаний в «железо». И тем не менее. Само сочетание технической сложности и красоты естественно для конструктора. Конечно, его субъективные оценки могут быть чересчур оптимистичны. Но ведь творит коллектив. Его надо завести, заставить болеть идеей, отрицать ее и защищать, спорить, обижаться, посылать всех к черту. Это нормально. Более того, это необходимо, чтобы потом ломать голову и соизмерять, кто и в чем прав. Когда идея начинает материализовываться, обиды забываются. Появляется нетерпение — скорее бы начать испытания. А спорят-то жрецы, которые по десять, а то и двадцать лет занимаются поиском того, что вчера еще и на ум не приходило.

Он вдруг смолкал. В короткие паузы я старался представить его в прошлом: между детством и юностью, юностью и зрелостью, ГИРДом и октябрем 1957-го. Между стартами первых ракет и запуском спутника была война. И она, казалось, навсегда отсечет прошлое от будущего. Работая в цехе, в чертежном бюро, летая бортинженером, приходя домой усталым, полуголодным, садился за стол и писал, писал, писал, отдавая бумаге свои мысли. А мысли уносили вперед.

Радости и невзгоды, великие и малые открытия, находки и потери… Находилось малое, а терялось порой почти все. Переживалось это остро, бурно, непосредственно. Потом, с годами, непосредственность приглушалась, а острота осталась. На всю жизнь. Время здесь оказалось бессильно.

Сделанное Королевым в начале 60-х годов многим отличается от его прежних замыслов. Как это часто бывает, новое началось с демонстрации, своего рода вызова. Таким оказался старт «Востока» с Гагариным. Уже после полета он скажет: «Это был логический шаг, и вроде получилось».

Мотивы и импульсы его поступков диктовались делом. И здесь он не останавливался ни перед чем. В этом его Прометеево деяние. И вот что еще подумалось тогда: Королев сумел сохранить в себе многое из того, что было открыто им в Циолковском. Калужский учитель навсегда остался в мыслях и представлениях главного конструктора Королева.

…Вот и тогда он смотрел на портрет ученого в своем кабинете, и мне раскрывался удивительный мир этих замечательных творцов. Он-то и позволил разобраться в том, что произошло во второй половине нашего века и почему этот век называют космическим.

…После войны я читал лекции в МВТУ. Однажды меня спросили: верю ли я в реальность полета на Марс? Ответил: верю. И не слукавил. Потому что верю…

Подумалось: вот оно, извечное, непреходящее, неуемное, бьющее через край. Прометеево деяние XX века. Это сейчас, по прошествии четырех десятилетий космической эры, даже сверхсложные проекты покорения Вселенной воспринимаются порой очень уж буднично. А тогда…

Тот туманный декабрьский вечер тоже навсегда останется в моей памяти. Мне представилась редкостная возможность наблюдать мысль в действии. Это было удивительное, восхитительное зрелище, каким только может быть порыв вдохновения, неудержимо зовущий в завтра! Я услышал от Сергея Павловича два слова, за которыми виделось стремление превратить земную человеческую цивилизацию в межпланетную и, быть может, в отдаленном будущем изменить судьбу людей: «Покоренный Марс».