Северный крест

пела Плевицкая, и лицо ее, тяжелое, мужиковатое, преображалось, становилось тонким, вдохновенным, когда она исполняла этот романс; Плевицкая заламывала руки – переигрывала, но по глазам ее, спокойным, наполненным расчетливым холодом, было видно, что она это делает специально.

Накануне из Москвы прибыл представитель внешнеторгового кооператива – лощеный, с безупречными манерами, в безукоризненном костюме, с толстыми золотыми запонками, вдетыми в твердые накрахмаленные манжеты, с бледным ухоженным лицом. Ни дать ни взять – граф.

Именно на эту категорию великосветского люда обращала особое внимание Плевицкая. Конечно, быть генеральшей неплохо, но куда лучше быть графиней.

Встретились в кафе недалеко от пляс Этуаль – площади Звезды, в самом оживленном месте Парижа. Представитель внешнеторгового кооператива, попыхивая изящной сигаретой, скрученной, как сигара, из одного табачного листа, передал Плевицкой и Скоблину деньги – конверт, на котором золотым тиснением было выдавлено название отеля, в котором он остановился, и проговорил тихо:

– Москву беспокоит Миллер.

– Один из самых беззлобных людей в Париже, – заметила Плевицкая.

– Я это подтверждаю. – Скоблин осторожно наклонил голову.

– Москва так не считает… Я имею на этот счет очень четкие инструкции. Будем готовить похищение Миллера. Выкрадем его, как кота с подоконника, решившего понежиться на мартовском солнышке и подышать запахом бегонии.

Лицо у Скоблина сделалось вялым.

– Как скажете.

Посланец Москвы заказал обильный ужин, с дорогим красным и белым вином (красное – под мясо, белое – под сыры и десерт), от водки отказался, справедливо рассудив, что настоящую водку могут производить только в России, сюда она никак не попадает – слишком далеко, хлопотно, да с буржуями такого договора нет. Скоблин, оглядев стол, не выдержал, вздохнул зажато:

– Эх, Россия, Россия!

Гость вскинул голову:

– Россия ждет вас, дорогие товарищи!

Скоблин осмотрелся, заметил сухо:

– Слово «товарищ» здесь произносить не безопасно – могут засечь. И нас засыпете, и сами завалитесь.

Посланец Москвы покраснел:

– Извините!

– Ничего. – Скоблин усмехнулся. – Это я на будущее.

– Бог даст – скоро вы очутитесь в Белокаменной, – сказал гость, разлил по бокалам вино, вновь – в который уж раз – огляделся. – Здесь эмигранты бывают?

– Нет. Это слишком дорогой для них ресторан.

– Но и среди эмигрантов есть богатые люди. Вонсяцкий[41], например.

Скоблин брезгливо поморщился.

– Фашист!

– Не уважаете фашистов? – Гость весело сощурился, отхлебнул из бокала вина и похмыкал в кулак. – А у нас в Первопрестольной их очень даже жалуют. Носятся с ними, в газетах восторженные статьи печатают и вообще поговаривают о заключении дружеского пакта и различных совместных добродетелях.

– Русская эмиграция к фашистам относится отрицательно, – сказал Скоблин. – Слишком мало у них мозгов. Мозги им заменяют лозунги.

– Не скажите. – Гость вновь засмеялся, он находился в превосходном расположении духа. – Но вернемся к нашим делам. Из Москвы скоро прибудет специальная группа… Специалистов Госпушнины, – гость засмеялся опять, – знатоков природы…

– И много будет… этих знатоков? – осторожно поинтересовался Скоблин.

– Человек пять.

– Лично вы будете участвовать в операции?

– Не знаю. Как решит начальство.

– Сколько времени отводите на подготовку?

– Месяц.

– Мало.

– Больше не получится. Слишком уж напряженная международная обстановка…

* * *

В это время в другом месте Парижа, в дешевеньком студенческом ресторанчике, куда ходила половина Латинского квартала, также сидели трое. Аня Бойченко, Митя Глотов и новый Митин приятель, техник с автомобильного завода Жабер – смешливый малый с лошадиными зубами, решивший изучать русский язык.

– За Россией – будущее, – первым делом заявил он Анне, когда Митя представил их друг другу.

Аня в ответ улыбнулась, она была с этим согласна. Что же касается Мити, то он тоже разделял этот постулат, но не столь безоговорочно, как это делала Аня: у Мити на этот счет имелись кое-какие сомнения. Слишком уж многие ненавидели Россию, вредили ей. В таких условиях не только будущего – настоящего может не быть.

Глотов ощутил, как что-то сжало его скулы, глаза повлажнели, он отвернулся в сторону.

Говорливый Жабер, добродушно скаля лошадиные зубы, продолжал болтать с Аней. Говорили они теперь обо всем сразу и в ту же пору – ни о чем. О парижских новостях и походах полярных экспедиций на север; о голоде в центральной части Африки и о беде, посетившей Монмартр, – там начали лысеть голуби; о том, что в спасательных операциях хорошо использовать дирижабли, и о предстоящем ремонте театра «Гранд-опера».

– Какой может быть ремонт в оперном театре? – недоумевал Жабер и вновь скалил зубы. – Если только двум басам починить глотку и трем тенорам почистить внешность. Починка мебели и обновление стен свежей краской носит совсем другое название.

Аня посмеивалась, лицо ее светилось довольно, она слушала говорливого француза чересчур внимательно, и это задевало Митю.

Наконец Жабер заметил, что его приятель нахохлился, и хлопнул ладонью о ладонь.