Сфумато

Я должен был догадаться, что он имел в виду. Ответ был в его рисунках: «Роза Моисеевна Кац забила этот гвоздь».

Он всегда был в состоянии грустного покоя, исходящего от его гипсокартонных панелей, что с легкой иронией отображали жизнь среднего советского люмпена, населяющего тысячи коммунальных квартир. Конечно, его поп-арт не имел ничего общего с поп-артом Роя Лихтенштейна или Энди Уорхолла, отличался он и от поп-арта Ольденбурга. Это был другой, совковый поп-арт, полный мягкой иронии в традициях Хармса, Гоголя и Зощенко. От его работ исходил горьковатый привкус моей старой коммунальной квартиры, поэтому, наверное, я испытывал к нему слабость. Фима напоминал мне старика Мячина и других жильцов моей коммуналки.

Фима всегда носил старое поношенное пальто, и его всклокоченные волосы лежали шапкой на голове. Тепло, исходящее от его раскосых глаз, как будто грело окружающий мир. По его мнению, весь мир организован совершенно правильно. Он мог находить удовольствие как в дерьме, так и в красоте, как в радости, так и в грусти. Порой мне казалось, что он исполнял роль духовного пастыря, а мы были его овцами. Он любил лечить душевные раны тех, кто стонал, и тех, кто страдал молча.

– Кирилл, тебе нужна баба, – мог сказать Фима. – Ты не можешь продолжать по-прежнему, я вижу это. Ты нуждаешься в заботливой, теплой бабе.

Он возвращался к своим рисункам. Муха и под ней название: «Знай о мухах». Иногда он нуждался в том же лечении, которое прописывал Кириллу. Тогда он выбирался со своего чердака и терпеливо ждал момента, чтобы притащить какое-нибудь беззащитное теплое существо под свою крышу. Для того чтобы начать новый опус под названием: «Мухи улетели», он должен был выпроводить теплое существо за дверь, на улицу, что находится вне его мира летающих мух и гвоздей, забитых Розой Моисеевной Кац.

Расстаться с мухами и гвоздями ему было трудно. Он даже брал с собой своих «мух» и «гвозди» в ежегодную летнюю поездку к своей старой маме в Бердянск. Цель этой поездки была в том, чтобы подготовить одинокое, лишенное мужчины хозяйство матери к зиме. Пока Фима доставал ей уголь и дрова, он умудрялся создавать новую панель под названием: «Мухи вернулись».

Время от времени его маленькая мама брала Фиму к кому-нибудь в гости в попытках устроить его личную жизнь: должна же была существовать где-то в Бердянске еврейская девушка, которая может подойти Фиме. Он понимал тщетность ее стараний, но не хотел обижать маму, поэтому покорно шел с ней. Сидя за чьим-то столом, он часто думал о теплых московских бабах, которых оставил на милость судьбы. И чем выше становилась поленница в сарае матери, чем меньше сломанного штакетника оставалось в ее деревянном заборе, тем больше он думал о своем чердаке. Когда все было, наконец, сделано, он складывал своих «мух» в самодельный деревянный ящик, конструкция которого была такой же изощренной, такой же сложной, как и его концепции, и отправлялся на станцию.

* * *

Женька сидел между двумя проститутками с Каланчевки. Было видно, что им не особенно комфортно среди собравшихся в мастерской. Но Женька говорил, что спешить им никуда не надо. Кирилл тоже подсел к одной из них:

– Чувствуйте себя как дома.

Володя Манекен спал в кресле с выражением глубокого горя на лице. Незнакомые мне люди ходили туда-сюда из комнаты в комнату, наливая водку.

Ежова я нашел в спальне. Первое, что я увидел, когда вошел, была голая спина индийской девушки-каучук. Я промямлил что-то, стоя в дверях. Он помог мне:

– Старик, я извиняюсь: забыл дверь закрыть.

Я вышел.

Привязанная собака рычала в ванной. Люди танцевали в комнате. Актер из «Современника», чье имя я всегда забывал, двигал ногами в такт музыки. Как во сне я смотрел на лица и пытался вспомнить, кто из них кто.

Наблюдая за танцующими, Фима разговаривал с Евгением Бачуриным о свободе и героизме, революции и интеллигенции.

– Не верю, что можно просто так стать героем. Не стоит ожидать ничего хорошего от людей, которые наслаждаются яростной борьбой.

– Не понимаю слов, которыми ты жонглируешь, Фима: герои, свобода, борьба. Когда речь идет о внутреннем мире, это еще в пределах моего понимания, но когда об общем идеале, – тогда оставьте мне мою привилегию и счастье быть несчастливым.

– Ты хочешь сказать, что русская интеллигенция и те, кто борется за демократию, хуже, чем…

– Я ничего не пытаюсь сказать, кроме того, что уже сказал. Я их не знаю. Пусть они будут героями, пусть они будут святыми. Но не я, можешь ты понять это? Я не верю в святых и фанатов. Я верю бродягам и проституткам.

Я знаю, что они не могут одурачить меня так, как те, которым веришь ты…

– Ты хочешь правды и совести, – сказал Бачурин и повернулся к проституткам, которые доедали пельмени. – Спроси этих девочек, кого они считают честным? Они тебе скажут, что это те, кто платит вперед и потом не отбирает у них деньги. Это их понятие честности. Я чувствую, ты хочешь большего, ты хочешь услышать сон Веры Павловны. Не рассчитывай на это, ты этого не услышишь. У них нет времени спать, им нужно зарабатывать.

Девочки с вокзала рассмеялись.