Шаги по...

– …Критик… личность легендарная,  – начал он.  – В писательской среде было не принято упоминать его имя, так же, как в доме повесившегося не говорят о верёвке.

Это была Личность.

С множеством имён, от самых, казалось бы, безобидных: «Каток», «Герасим», «Чёрный человек», «Чернильная борода», до содержащих сарказм и страх: «Пожиратель», «Убийца», «Дантес» и других, не менее «образных».

Писатели и Поэты – люди ранимые, способные отшлифовать и отточить любую свою остроту до такого совершенства, что и сами могли обрезаться. Но в этом случае они были бессильны – ничто не могло полно охарактеризовать отношение Авторов к столь популярной, страшной и закрытой от мира фигуре.

К Критику так и не пристало ни одно из его прозвищ. Каждое новое поколение придумывало свои, стараясь в новых изысках и ассоциациях выразить всё неприятие этой личности.

Все сходились к одной мысли, что за спиной Критика «трупов» писателей больше, чем у какого-нибудь самого известного, реально существующего или вымышленного, маньяка.

Все или знали или были уверены, что вся тогдашняя литературная элита до спазмов в животе его боялась. Да и не одна она.

Хотя проскальзывали слухи, что с некоторыми Писателями и Поэтами он близок, но с кем…  – этого точно никто не знал.

…В тот год, очень важный для меня, решался вопрос об издании моей повести.

Она, уже много раз смотренная и пересмотренная различными редакторами, «блюстителями порядка», корректорами, коллегами лежала в, пожалуй, самом престижном издательстве и должна была попасть в план издательства на следующий год.

Для меня же в тот момент она уже потеряла свою привлекательность, поскольку все моё сознание было занято другим сюжетом.

Я уже «видел» главных героев моего нового романа.

Я чувствовал запах табака от моего героя, чувствовал на ощупь ткань платка героини. Видел их походку, говор. Чувствовал опьяняющий воздух реки.

Во мне бродили сюжеты, сцены, а я, как настоящий винодел не дотрагивается до молодого вина, подавлял в себе тягу к перу. Ждал.

Ждал того порыва, известного многим, когда уже не писать было невозможно.

…Издание повести позволяло мне более спокойно и беззаботно использовать своё время и, что греха таить, поправить финансовое положение. Я мог окунуться в увиденный мною, придуманный мною мир, наломать, настроить там...

…И вдруг я узнаю, что мою повесть будет представлять на Литсовете издательства этот самый Критик.

Знаешь, мне трудно объяснить, что почувствовал я тогда.

Для всех пишущих в то время величайшее счастье  – не быть упомянутым где-нибудь Критиком. Его обходили по другой стороне улицы, чтоб, не дай Бог, он случайно не вспомнил, что ты есть на этом свете. Вот так, наверное, относились к прокажённых.

Даже принятой формы разговоров среди Писателей на эту тему не сложилось. Если где-то и звучало  – «Критик говорил о нём….», все сразу делали скорбное выражение лица и замолкали, понимая, что произошла ещё одна трагедия в писательском мире.

Никто, никто не смог бы, даже напрягая свою фантазию, привести пример события, которое хоть как-то характеризовало бы его с положительной стороны.

Да! Это было проклятие, висевшее над всеми, у кого тяга к перу, а их пера  – к бумаге.

Вот он и должен был представлять мою повесть.

…Представь, что ты в падающем самолёте, надо прыгать, а тебе не достался парашют.

Вот примерно такое же состояние охватило меня.

Я бросился к друзьям, но… слухи распространяются в нашей среде быстро, и все двери закрывались прямо перед моим носом. Теперь никто не хотел даже прослыть знакомым, а тем более, близко, с «человеком, о котором скоро что-то скажет Критик».

…С тех пор я и считаю, что если хочешь выпить или напиться  – пей один.

Что я, собственно, и делал несколько дней.

В этом одиночестве  – мечущаяся от октавы к октаве, стучащая по вискам, скорчившаяся фраза  – «Суки. Да и хрен с вами!»  – как-то выпрямилась, стала звучать минорнее, спокойнее: «Да и хрен с ними».

Я уже несколько раз за это время мысленно пережил Литсовет, которого ещё не было.

Я яростно отстаивал там право моей работы на жизнь.

Я кусался и кричал, катаясь там по полу, взывая то к состраданию, то к благоразумию.

Я ясно видел, как встаёт Критик, как опускают глаза все присутствующие, как он начинает своё неизменное вступление: «Я не берусь пока судить об идеологической сути работы, о её философской направленности, а так же о цели написания её автором. Я коснусь лишь тех аспектов, которые можно отнести к категории  – «Как это сделано…».

…Я всем своим телом уже несколько раз почувствовал то, что испытывает лежащий на столе у патологоанатома и пытающийся сказать сквозь хруст своих костей, что он жив.

Одним словом, я решил ехать домой  – к себе, в Сибирь, но… но предварительно я хотел встретиться с ним.

…Понимаешь, этот человек за свою жизнь не написал ни одной строчки. Ни одной.

Ребят же, которые хотели писать, он утопил столько, что… Одним словом  – «Герасим». Вот это я и хотел сказать ему. Ну, и по ходу дела ещё что-нибудь.