Школьные годы Тома Брауна

— Не притворяйся, малый, — сказал Том, и это старое прозвище, с которым было связано столько воспоминаний, заставило Артура улыбнуться, — ничего ты не боишься, и никогда я на тебя не сердился, кроме первого месяца после того, как нас поселили в один кабинет. Ладно, в течение четверти часа я буду совершенно серьёзен; такое со мной бывает раз в год, так что лови момент. Валяй, можешь набрасываться на меня.

— Я не собираюсь на тебя набрасываться, дорогой Том, — жалобно сказал Артур. — Вообще, это наглость с моей стороны — давать тебе советы, при том, что ты был моей опорой с первого дня в Рагби, и благодаря тебе школа стала для меня раем. Просто я вижу, что никогда это не сделаю, если не сделаю сразу, как ты говорил, когда учил меня плавать. Том, я хочу, чтобы ты перестал пользоваться шпаргалками и сборниками вулгусов.

Артур со вздохом откинулся на подушку, как будто это усилие было чрезмерным; но самое страшное было уже позади, и он смотрел прямо на Тома, который был явно растерян. Том оперся локтями о колени, взъерошил себе волосы и начал насвистывать куплет из «Билли Тэйлора»; потом с минуту помолчал. Он не был сердит, только озадачен. Наконец, он поднял голову, поймал обеспокоенный взгляд Артура и, взяв его за руку, спросил просто:

— Почему, малый?

— Потому что ты самый честный парень в Рагби, а это нечестно.

— Не вижу почему.

— Скажи, зачем тебя послали в Рагби?

— Ну, точно не знаю… Никто мне никогда не говорил. Наверно, послали потому, что всех мальчишек в Англии посылают в публичную школу.

— Но что ты сам думаешь? Что ты хочешь сделать здесь? И что ты хочешь отсюда вынести?

Том подумал с минуту.

— Я хочу быть лучшим в футболе и в крикете, и во всех остальных играх, и уметь постоять за себя против любого, хама или джентльмена. Ещё хочу перейти в шестой до того, как уйду из школы, и хочу, чтобы Доктор был мною доволен; и ещё хочу вынести отсюда ровно столько латыни и греческого, чтобы достойно выглядеть в Оксфорде. Вот, малый, я никогда раньше об этом не думал, но так я себе это представляю. Что тут нечестного? Что ты на это скажешь?

— Ну что ж, в таком случае ты, скорее всего, добьёшься всего, чего хочешь.

— Я тоже на это надеюсь. Но ты забыл ещё одно — то, что я хочу оставить здесь после себя. Я хочу оставить после себя, — медленно, с взволнованным видом сказал Том, — репутацию парня, который никогда не трусил перед большими и никогда не наезжал на маленьких.

Артур стиснул его руку и, помолчав мгновение, продолжал:

— Том, ты говоришь, что хочешь, чтобы Доктор был тобой доволен. Но чем ты хочешь, чтобы он был доволен — тем, что ты действительно делаешь, или тем, что он только думает, что ты делаешь?

— Конечно, тем, что я действительно делаю.

— Ты думаешь, он знает о том, что ты пользуешься шпаргалками и сборниками вулгусов?

Том сразу почувствовал, что его обходят с фланга, но решил не сдаваться.

— Он сам учился в Винчестере, — сказал он, — он всё это прекрасно знает.

— Да, но знает ли он, что ты этим пользуешься? Думаешь, он одобряет это?

— Ах ты негодяй! — сказал Том и со смесью досады и удовольствия погрозил ему кулаком. — Я никогда не задумывался над этим. Чёрт побери… да, наверное, не одобряет. Думаю, что нет.

Артур увидел, что он понял; он хорошо изучил своего друга и знал не только, чт нужно говорить, но и когда следует промолчать. Поэтому он только сказал:

— Хорошее мнение Доктора обо мне, каков я есть на самом деле, дороже мне любого другого мнения на свете.

Через минуту Том заговорил опять:

Артур смотрел в окно; наступили сумерки, всё затихло. И он негромко произнёс:

— Только вот в чём да простит Господь раба твоего: когда пойдёт господин мой в дом Риммона для поклонения там и опрётся на руку мою, и поклонюсь я в доме Риммона, то, за моё поклонение в доме Риммона, да простит Господь раба твоего в случае сем.[141]

Больше об этом не было сказано ни слова, и мальчики опять замолчали. Это было одно из тех благословенных коротких молчаний, во время которых часто принимаются решения, влияющие на всю жизнь.

Том заговорил первым.

— Ты ведь был очень болен, да, Джорди? — спросил он со смесью ужаса и любопытства, как будто его друг побывал в каком-то странном месте, о котором у него самого нет ни малейшего представления, и вспоминая свои собственные мысли за прошедшую неделю.

— Да, очень. Я знаю, Доктор думал, что я умру. Он причастил меня в воскресенье. Ты не представляешь, какой он, когда кто-нибудь болеет. Он говорил мне такие мужественные, и добрые, и ласковые вещи, что мне делалось от этого так легко, и я чувствовал себя сильным, и больше не боялся. Моя мама привезла с собой нашего старого доктора, который лечил меня, когда я был маленьким; он сказал, что моя конституция совершенно изменилась, теперь я гожусь на что угодно, а если бы не это, то не вынес бы и трёх дней такой болезни. И всё это благодаря тебе и играм, которым ты меня научил.

— Ещё больше следует поблагодарить Мартина, — сказал Том, — вот кто был твоим настоящим другом.

— Глупости, Том; он никогда не смог бы сделать для меня того, что сделал ты.