Шотландия

Прежде чем отправиться в палату для принятия присяги, я забрала Стюарта, Бетти Николсон (няню) и детей. Их проводили на галерею, где расположены лучшие места, а меня Гвинфор повлек к бару, и Алистер тоже к нам присоединился. В палате яблоку было негде упасть. Я чрезвычайно волновалась и сильно хотела, чтобы присяга поскорее завершилась. К сожалению — как для меня, так и для страны, — фунт внезапно обесценился, так что спикер не стал объявлять о присяге нового члена парламента; вместо этого он зачитал правительственное сообщение, за чем последовали долгие дебаты. Думаю, мы провели там не менее полутора часов, и я остро ощущала течение времени из-за боли в ногах от новых тесных туфель…

Наконец спикер вызвал меня. Я вышла вперед и принесла присягу. Потом пожала руку спикеру — это был Хорейс Кинг, — а за моей спиной послышался громкий шум, который я тогда приняла за дружественный ропот, хотя теперь в этом сомневаюсь. Хорейс Кинг был очень доброжелателен, тепло меня приветствовал и сказал, что обеспечит, чтобы ко мне относились с подобающим уважением. Кто-то в шутку крикнул: «Да поцелуйте же ее!», и все рассмеялись, но спикер не послушался. Вот так все и было.

Тюрьма, ноябрь 1967 года Джимми Бойл

Третьего ноября 1967 года Джимми Бойл был приговорен к пожизненному заключению за убийство, которого он, по его заявлению на суде, не совершал. Один из главных шотландских преступников, родом из Глазго, он сделал громкую карьеру в своем ремесле: воровство, рэкет, гангстерские войны, регулярные сроки в тюрьме. Его автобиография «Чувство свободы», написанная в тюрьме Барлинни и тайно вынесенная наружу для публикации, потрясает честным описанием не только преступной жизни, но и, даже в большей степени, жестоких тюремных условий.

Я лежу на стылом полу в ужасном состоянии. Я плакал той первой ночью, плакали и тело, и глаза. Я настолько разозлился на себя самого и на весь мир, что мои мысли помутились. Внутри меня бушевал неистовый шторм, но любому иуде, заглянувшему в глазок камеры, я показался бы спокойно спящим. Между тем за фасадом спокойствия я словно взорвался на миллион кусочков. По некоторым причинам было очень важно цепляться за свое «я», заставлять себя терпеть, покуда я не оправлюсь от этого внутреннего шторма. Я был миной замедленного действия, готовой разнести все вдребезги, хватило бы одного-единственного неверного слова, чтобы я устроил невиданный прежде холокост. Это ощущение овладело мною в ту самую минуту, когда огласили приговор. Каким-то чудом мне удалось пережить первую ночь и следующие несколько дней, хотя воспоминания о них весьма туманны.

Пресса уделяла процессу особое внимание, а я старательно пичкал их все тем же дерьмом насчет злодея высшей пробы. Это вроде бы помогало в первую неделю или около того, и корреспонденты распинались, как могли, но потом я понял, что сыт этим по горло. Впервые в моей жизни я устал от собственного имени в газетах, хотя прежде это неизменно доставляло мне удовольствие и наслаждение. Пресса рассуждала о вымогательстве — мол, его следует пресечь раз и навсегда; полицейские взяли под козырек и отправились по пабам Глазго читать лекции клиентам и убеждать их выступить в суде, обещая защиту закона. Ходили слухи, и их перепечатывали, будто некоторые из нас «распяли» одного неплательщика на деревянном полу его дома. Полиция даже выпустила специальное заявление. Но большая часть того, что печатали в газетах, не имела смысла.

Мои надежды в первые несколько дней были на апелляционный суд, и я обратился к тюремным властям: дескать, хочу обжаловать приговор. Я продумал все очень тщательно, поскольку это было мой последний шанс, и я не собирался передавать свою судьбу в чужие руки. На сей раз, обращаясь в суд, я хотел сам говорить за себя…