Штормовое предупреждение (СИ)

Из комнаты только один выход, окон нет. Выбраться можно, стало быть, только через дверь или через камин, что – пока тот горит – невозможно. Ширина дымохода, впрочем... Ковальски передернуло, и он торопливо перевел взгляд дальше. На вид все старое – доски изрядно потемнели, камин допотопный, без встроенной решетки, только с небольшим, в два кирпича, бортиком, ограждающим жилище от пламени. Ковальски попытался найти очки – пошарил сперва рядом – возможно, он положил их возле подушки – затем, убедившись, что подушки нет в наличии, похлопал себя по карманам. И убедился, что в наличии нет и карманов. Желая убедиться, что он не ошибается, лейтенант приподнял край одеяла. Так и есть. Ни карманов, ни одежды, на которой они могли бы находиться. Это поставило Ковальски в тупик: он не помнил, чтобы раздевался. Первой его мыслью было: ранение. Возможно, он получил на орехи и не помнит, как его доставили сюда, раздели и обработали рану. Если так, то должна быть повязка, бинт, пластырь, хоть что-то – если нет болевого ощущения, возможно, анестезия еще не отошла. Но и этих обычных и знакомых ему признаков нездоровья он не обнаружил. Только старую, уже хорошо подзатянувшуюся за время пребывания в покое дома рану на боку. Ковальски провел кончиками пальцев по свежему, нежно-розовой кожицей покрытому, шраму и поднял голову, теперь уже вопросительно. Рико все так же наблюдал за ним, от перового его движения и до последнего.

-Что произошло? – спросил его лейтенант. Рико упрямо и плотно сжал губы – жест недовольства и твердого намерения держатся выбранной им линии. Это, в свою очередь, насторожило Ковальски. Рико редко когда в чем упорствовал. Он редко, если уж говорить откровенно, когда принимал решения, да еще и такие, в которых упрямо возражал пытавшимся переубедить его товарищам. Упирался он в исключительных случаях, и уж если это происходило, его бессмысленно было уговаривать сменить гнев на милость. Рико всегда был послушен и исполнителен как солдат, не оспаривал приказов, и на него всегда можно было положиться. Но этот взгляд…

-Что произошло? – повторил Ковальски уже мягче. – Я просто не помню. И не понимаю. Расскажешь?

Он снова потер переносицу – как будто искал очки, которые привык поправлять, и тем заполнять неловкие паузы в беседе. Рико внезапно быстрым, текучим движением поднялся с пола и переместился к нему, поближе, на одеяла – подсел, чтобы удобнее было говорить.

-Рико?

Подрывник приложил палец к его губам, призывая к молчанию. А потом пояснил все – очень простыми, понятными – или с виду представляющимися таковыми – жестами. Как это всегда и получалось, «поверх» этого монолога в голове у лейтенанта образовалась «полоса перевода» – лишенная интонаций, безликая и бесполая. Так же звучал в его голове тот голос, который «озвучивал» книги – все книги, которые Ковальски прочел за свою жизнь, а их набралось немало.

Рико легонько толкнул его ладонью в грудь, скользнул пальцами ниже, пока не добрался до его свежего шрама, и прижал руку на мгновение туда. Затем резко сжал кулак и показал его, занеся, будто угрожая. После так же легонько толкнул пальцем в лоб и провел по нему, как если бы стирал грязь. Собрал пальцы в горсть и сделал такой жест, будто подтаскивает к себе нечто невидимое. А потом улыбнулся.

Ковальски молчал.

«Тебе плохо. Ты меня не оставил, когда мне было. И я тебя не оставлю». Или «я помогу», – тут сложно понять.

Рико теперь улыбался, как будто самая тяжелая часть была пройдена, – он изложил ответ на вопрос, которого все это время ждал, пока сидел у камина. Ковальски нахмурился, размышляя.

Рико делил с ним одну комнату и все время наблюдал происходящее из, так сказать, партера, и все видел. Не мог не видеть. И не мог не понять, что все это означает и к чему идет. И в тот вечер, когда лейтенант пришел полностью выбитый из колеи беседой с Блоухолом, тоже понял больше, чем, казалось бы, на первый взгляд. Понял больше, чем сам Ковальски. Осознал, взвесил, оценил и сделал то единственное, что было верным на его взгляд.