Шум падающих вещей

На следующий день мать осталась с ним, а отец отправился на похороны Абадиа, капитана Хорхе Пардо и двух кавалеристов, расквартированных в Санта-Ане. Всех их похоронили на Центральном кладбище после парада, в котором участвовали члены Правительства и именитые военные из воздушных и сухопутных войск. Хулио лежал в постели на здоровом боку, ему кололи морфин, он глядел на мир словно из аквариума. Он то и дело теребил стерильный бинт и умирал от желания почесаться, но чесаться было нельзя. Когда боль становилась невыносимой, он начинал ненавидеть капитана Лаверде, но потом читал «Отче наш» и просил прощения за недобрые чувства. А еще он просил, чтобы рана не воспалилась, потому что ему посоветовали молиться об этом. А потом ему являлась юная иностранка, и он заговаривал с ней. У него было обожжено лицо, у нее – когда как, но розовый шарф и кремовые туфли были неизменны. В видениях Хулио девушка, бывало, заговаривала с ним, спрашивала, как он себя чувствует, больно ли ему. А иногда она спрашивала: «Тебе нравятся самолеты?»

Вечерело. Майя Фриттс зажгла ароматическую свечу, чтобы отпугнуть москитов («Они все в это время вылезают»). Она передала мне репеллент и наказала намазаться целиком, но главное – не забыть про щиколотки. Попытавшись прочесть надпись на этикетке, я вдруг понял, как резко стемнело. И еще что у меня нет ни малейшего шанса вернуться в Боготу, и что Майя Фриттс тоже это поняла, мы будто бы договорились, что я переночую здесь, у нее, как почетный гость. Двое незнакомцев под одной крышей, но все же не совсем чужих друг другу: нас объединял общий мертвый. Я посмотрел в небо, темно-синее, как у Магритта, и увидел первых летучих мышей; их черные силуэты вырисовывались на фоне синевы. Майя встала, поставила между гамаками деревянный стул, а на него водрузила зажженную свечу, маленький пенопластовый холодильник, полный колотого льда, бутылку рома и бутылку кока-колы, и легла обратно в гамак (одним ловким движением распахнула его и залезла внутрь). У меня болела нога. Через несколько минут разгорелась музыкальная перепалка между сверчками и цикадами, но вскоре вновь затихла. Лишь одинокие возгласы раздавались то там, то тут, прерываемые время от времени одиноким кваканьем. Летучие мыши хлопали крыльями в трех метрах над нашими головами, то залетая в свои убежища на деревянной крыше, то возвращаясь обратно, желтый свет перемещался с каждым дуновением легкого бриза, воздух был теплый, а ром мягко входил в тело.

– Похоже, кому-то в Боготе будет сегодня не до сна, – сказала Майя Фриттс. – Если хотите позвонить, телефон у меня в комнате.

Я подумал о Летисии, о ее сонном личике. Об Ауре. О вибраторе цвета спелой ежевики.

– Нет, – ответил я, – мне не нужно никому звонить.

– Одной проблемой меньше, – сказала она.

– Но у меня нет одежды.

– Это мы уладим.

Я посмотрел на нее: голые руки, грудь, квадратный подбородок, маленькие уши с узкими мочками, на которых вспыхивали искорки света каждый раз, когда Майя поворачивала голову. Она отпила глоток и поставила стакан на живот. Я последовал ее примеру.

– Вот что, Антонио, – сказала она. – Мне нужно, чтобы вы рассказали мне об отце, каким был конец его жизни, день его смерти. Никто, кроме вас, этого не видел. Если все это – головоломка, то у вас в руках деталь, которой больше ни у кого нет, уж не знаю, хорошо ли я объяснила. Вы сможете мне помочь?

Я ответил не сразу.

– Вы сможете помочь мне? – повторила Майя, но я не ответил.

Она оперлась на локоть. Любой, кто хоть раз лежал в гамаке, знает, как сложно в нем опереться на локоть: тут же теряешь равновесие и сразу устаешь. Я улегся в своем гамаке, меня обволокла ткань, пахнувшая влажностью и чужим потом, историями мужчин и женщин, которые ложились сюда после купания в бассейне или работы. Я больше не видел Майю Фриттс.

– А если я расскажу вам то, что вы хотите знать, вы сделаете то же самое?

Я вдруг вспомнил свою девственную тетрадь, потерянный и одинокий знак вопроса, и в моем мозгу наметились слова: «Я хочу знать». Майя не ответила, но я увидел в сумерках, что она устраивается в своем гамаке так же, как я, а больше мне ничего и не требовалось. Я рассказал Майе все, что знал и что думал о Рикардо Лаверде, все, что я помнил и что боялся забыть, все, что мне рассказал сам Лаверде и все, что я разузнал уже после его смерти, и так мы и лежали до утра, каждый в своем гамаке, глядя вверх, на летучих мышей, заполняя словами ночную тишину, но ни в коем случае не глядя друг на друга, как священник и грешник во время таинства исповеди.

IV. Все мы беглецы

Уже светало, когда Майя Фриттс отвела меня, истощенного, полупьяного и почти осипшего, в комнату для гостей или в комнату, которую она тогда назвала комнатой для гостей.

Кровати там не было, лишь пара простых топчанов, на вид довольно-таки ненадежных (мой странновато хрустнул, когда я, будто труп, рухнул на матрас, на тонкую белую простыню).