Сильвия и Бруно

— Да знаком ли вам хоть один тщеславный человек, который отважился бы похвалить какую-нибудь картину? Ведь единственное, чего страшится такой человек (не считая полного игнорирования собственной персоны), так это сомнения в своей непогрешимости! Стоит вам хоть разок похвалить картину, как ваша репутация непогрешимого судьи повисает на волоске. Допустим, это будет портрет, и вы отважитесь сказать: «Хорошо очерчен». А кто-нибудь обмерит его и найдёт, что в одном месте нарушена пропорция на восьмую долю дюйма. И вы кончены как критик. «Вы сказали, очерчен хорошо?» — саркастически вопрошает ваш приятель, а вы краснеете и опускаете голову. Нет уж. Единственный безопасный путь — это если кто-нибудь вдруг скажет: «Хорошо очерчен» — тут же пожать плечами. «Хорошо очерчен? — в раздумье повторяете вы. — Хорошо? Гм!» Вот способ сделаться великим критиком.[23]

Непринуждённо беседуя о подобных материях, мы совершили приятное путешествие в несколько миль по живописной местности и наконец прибыли к месту встречи — развалинам замка — где уже собрались остальные участники пикника. Час-другой мы посвятили гулянию по развалинам, а потом, с общего согласия разбившись на несколько группок случайного состава, расселись на склоне насыпи, обеспечив себя прекрасным видом на старый замок и его окрестности.

Последовала кратковременная тишина, которой неожиданно завладел — а точнее выразиться, которую взял под опеку — какой-то Голос, и голос столь размеренный, столь нудный, столь претенциозный, что каждый из нас, вздрогнув, почувствовал, что никакие другие разговоры в настоящую минуту невозможны и что если не прибегнуть к какому-то отчаянному средству, то нам суждено выслушать ни много ни мало Лекцию, которая Бог весть когда закончится.

Говорящий оказался крепко сбитым человеком, чьё широченное, плоское и бледное лицо было обрамлено с севера бахромой волос, с запада и востока бахромой бакенбард, а с юга бахромой бороды — и всё это образовывало единый ореол нестриженой бурой щетины. Черты его лица были настолько лишены выражения, что я невольно сказал себе с тем чувством беспомощности, которое вы испытываете, находясь в когтях ночного кошмара: «Лицо лишь намечено карандашом и ещё ждёт последнего штриха!» Он имел обыкновение завершать каждую фразу внезапной улыбкой, которая возникала словно рябь на обширной и пустой поверхности и тут же исчезала, оставляя после себя незыблемую серьёзность, побуждавшую меня всякий раз вновь бормотать: «Нет, это не он; улыбается кто-то другой!»

— Примечаете? — Таким словцом беспардонный лектор начинал каждое предложение. — Примечаете, с каким безупречным изяществом эта осыпавшаяся арка — вон там, на самом верху развалин — выделяется на фоне чистого неба? Она помещена в самое точное место и имеет самые точные очертания. Немного правее или немного левее, и всё было бы совершенно испорчено!

— Ах, этот одарённый зодчий! — проворчал Артур, не слышимый никем кроме леди Мюриел и меня. — Предвидел, оказывается, какой эффект будет иметь его работа, когда спустя столетия после его смерти здесь останутся одни развалины!

— А примечаете вон там, где эти три дерева на склоне холма, — и он указал на них мановением руки с покровительственным видом человека, который сам приложил руку к преобразованию ландшафта, — как туман, поднимающийся от реки, заполняет в точности те промежутки, где нам и нужна расплывчатость в целях художественного эффекта? Здесь, на переднем плане, несколько чётких штрихов вполне кстати, но фон без тумана — нет, знаете ли! Это просто варварство! Да, расплывчатость нам определённо необходима!

Произнеся эти слова, оратор с таким значением взглянул на меня, что я почувствовал обязанность ответить и пробормотал то-сё насчёт эффекта, который лично мне едва ли был нужен, заметив под конец, что всё-таки гораздо интереснее смотреть на вещи, если можешь их видеть.

— Именно так! — тотчас подхватил лектор. — С вашей точки зрения сформулировано безупречно. Но с точки зрения любого, у кого душа предана Искусству, этот взгляд нелеп. Природа, — это одно. Искусство — это другое. Природа показывает нам мир, каков он есть. Но Искусство, как говорит один древний автор, Искусство, знаете ли… Из головы выскочило…

— Ars est celare Naturam,[24] — подсказал Артур. Как всегда, он был на высоте.

— Именно так! — отозвался лектор с видимым облегчением. — Благодарю вас. Ars est celare Naturam — но это не так. — И в продолжение нескольких минут тишины лектор размышлял, нахмурив лоб, над этой проблемой. Такая благоприятная возможность не пропала даром, и в тишину вторгся другой голос.

— До чего милы эти древние развалины! — воскликнула девица в очках, олицетворённое Развитие Ума, и взглянула на леди Мюриел, словно та была признанным ценителем истинно оригинальных замечаний. — И как не залюбоваться этими оттенками осени, в которые окрашена листва деревьев? Я просто без ума!

Леди Мюриел бросила на меня многозначительный взгляд, однако ответила с замечательной серьёзностью:

— О да! Вы совершенно правы!