Скопец, сын Неба

Хмельной Матфей встречает их братскими объятиями. Он непременно хочет всех по очереди обнять и признаться каждому из них в любви. Юношей это забавляет.

-Сыны грома смеются над глупым мытарем, - пьяно восклицает он. - Они думают, что Матфей напился. Но он не столько напился, сколько рад всех вас видеть. Какой гадкий вечер у меня был! Вот посмотрите, - он широким жестом, качаясь на нетвердых ногах, показывает на свое жилище.

Повсюду следы пиршества и опустошения. Весь вечер мытарь разорял свое гнездо, приобретая новых друзей. Он дарил, оставлял во временное пользование и продавал за гроши. Мебель, утварь, кухонная посуда, пряности, масло, вино - все пошло прахом, как после пожара или потопа. Только ему это не прошло даром. Он напился. Матфей обводит горьким взором свою голую трапезную и разводит руками.

-Осталось только дом поджечь! - с угрюмым весельем заключает он. - Но дом уже не мой. Закхей купил таможню.

Ему не столько жаль вещей, сколько неприятно вспоминать о хищнических наклонностях людей. Приятели и коллеги раздирали его имущество охотно и радостно, как стервятники - добычу. А уходя с нагруженными руками, рыскали глазами по углам: нельзя ли еще что-нибудь прихватить, ведь покойнику, то есть ставшему для них покойником Матфею, уже ничего не нужно. В конце концов, Матфей начал их выпроваживать. Кто-то из гостей, он уже не помнит - кто, пытался унести даже его медный семисвечник, не заботясь о том, что оставит таможенника впотьмах. Это особенно возмутило Матфея. Все эти годы он имел дело с неблагородными людьми. Но вот вернулись его истинные друзья - бескорыстные и внимательные. И у него есть для них подарки.

-Давайте выпьем! - предлагает Матфей. - Допьем, что осталось.

Иисус смотрит на него с мудрой проницательной улыбкой. Какой он великий философ! Какой прекрасный человек! Так и хочется его обнять. Иисус улыбается и уклоняется от повторных объятий.

-Успокойся, друг. И наливай чаши.

-Так и сделаем!

Всегда чистоплотный и даже брезгливый, он хватает кувшин и разливает вино во все подряд чаши, в чистые и нечистые, с недопитыми остатками, а затем широким жестом предлагает каждому выбрать понравившуюся. Иоанн, преодолевая фарисейское отвращение, выбирает ту, которая почище, и замечает, что учитель менее разборчив, чем он.

-Выпьем за тебя, Матфей! - торжественно и серьезно произносит Иисус. - Сегодня ты победил человека.

-Да уж, этот человек, - бормочет мытарь. - Чтоб ему пусто было. – Он собирает воедино все свои чувства за этот гадкий вечер и с пьяной важностью произносит:- Учитель, я плюю на человека!

-За тебя, Матфей! - дружно говорят юноши.

-За тебя! - кивает ему Иуда.

Мытарь опрокидывает в свой рот очередную, бесчестную за этот вечер чашу. Она затапливает последние верхушки его разума. Он неуверенно стоит на ногах и тупо смотрит в пол, пытаясь собрать свои мысли, которые разбегаются от него, как недавние гости, оставляя в пустом пространстве.

-Наш мытарь сегодня превзошел себя, - шутит Иуда.

Иисус говорит юношам:

-Отведите его до постели.

Братья подхватывают безропотного Матфея и уводят в спальню.

-Сможет ли он завтра идти? - сомневается Иаков. - Сколько же он выпил?

-Ничего, - уверенно заявляет Иоанн, вспоминая себя на свадьбе в Канне, - если будет совсем плохо, учитель даст ему чудесное лекарство. Вмиг выздоровеет.

Они укладывают мытаря в одежде и сандалиях, и он мгновенно засыпает в неудобной позе с вывернутыми руками. А вскоре все обитатели таможни отходят ко сну, перед дальней дорогой. Медный семисвечник, никем не задутый, горит всю ночь, нещадно пожирая фитили и освещая остатки пиршества и разорения в трапезной.

Петр возвращается на свою половину дома за полночь. Проводив гостей, он долго еще обсуждал с братом свое решение. Андрей настаивал на том, чтобы идти с Иисусом. Петр дал себя уговорить. И теперь он тихо прокрадывается в спальню. Ему не хочется сейчас объясняться с женой, и он откладывает неприятный разговор до утра.

Цилла, наплакавшись вдоволь над своей несчастной судьбой, спокойно спит, свернувшись под одеялом. В таком состоянии она опять напоминает Петру беспомощного ребенка. Он долго смотрит на нее, на эту комнату, на всю свою жизнь - и чувство самоотчужденности приходит к нему. Почему эта женщина - его жена? Почему этот дом - его дом? Почему он - это он, Симон, прозванный Петром? Дело не в имени, которое, если его долго повторять, становиться бессмысленным, но в самой сути. Почему он - не Цилла? А Цилла - не он? Что значит - я? Почему его я - в Петре?