Слава столетия

Фамилии, имена, чины, имена, фамилии, безымянные жертвы, означенные лишь общим числом…

«…Убиты до смерти:

В Чернореченской крепости: капитан Нечаев.

В Татищевой: комендант полковник Елагин с женою.

В Рассыпной: комендант секунд–майор Веловской с женою, капитан Савинич, поручик Кирпичев, прапорщик Осипов, священник один, воинских нижних чинов — двенадцать…»

15 июля подошедшие к Казани отряды полковника Михельсона разбили пугачевскую армию, сам Пугачев в сопровождении всего лишь четырехсот человек, жалких остатков рассеянной 20–тысячной армии, ушел на правый берег Волги.

Но в полторы недели пугачевское войско за счет стекающихся со всех окрестных губерний добровольцев восстановилось в прежнем количестве. Пали Цивильск, Курмыш, Алатырь, Саранск, Пенза.

В Финляндской дивизии участились побеги. Многих солдат ловили. Полковые суды заседали чаще, чем когда бы то ни было. Приговоры день ото дня становились суровее. Заготовленную на год лозу израсходовали в полгода. Солдат подозревали (часто не напрасно) в сочувствии Пугачеву.

Впрочем, подозревали в этом весь «черный» народ.

В Английском клубе один престарелый сенатор говорил:

— В слугах, в слугах наших надобно видеть первейших наших врагов. Те, кого я всегда считал наивернейшими и наипреданнейшими себе, даже они, если не въявь, так втайне, сердцами своими преданы злодею. В сердцах своих все бунтуют. Утром Пантюшка–парикмахер бреет меня, а я смотрю и вижу: с каким удовольствием он бы этой самой бритвой чик меня по горлу — и зарезал бы! Подумаю так, и страх берет.

Кто–то из слушавших сказал задумчиво:

— Нынче многие сами бреются…

Радищев возвращал приговоры полковых судов один за другим, требуя смягчения наказания.

В его отношениях с офицерами–однополчанами возник холодок, превращавшийся в неприязненную отчужденность. Но Александр Николаевич и не старался преодолеть отчужденность, окружавшую его. Из правил внешнего приличия отношения не выходили, а на большее он, разочаровавшись в товарищах и здесь, как в Сенате, не претендовал. Единственно, что он сохранял, — это расположение к молодому Долгорукову.

Как–то Радищев принес Брюсу на утверждение кипу приговоров. Графа не было на месте, он запаздывал. Радищев ожидал его в адъютантской.

Князь Долгоруков, кивнув на пачку бумаг Радищева, сказал:

— С мятежом у вас забот прибавилось.

— Да, дел стало больше.

— Ведь что я смотрю, Александр Николаевич: судим каждый день, сечем напропалую, а они не боятся. Вчера вот совершали экзекуцию, одного солдата три раза прогнали через сто человек, спина — говядина ободранная. А он на ногах держится и глядит дерзко. В другое–то время его бы на шинельке тащили. А тут — стоит на ногах, мерзавец. Наказание суровей — страху меньше.

— Возможно, оттого и меньше, что наказание суровей. Жестокостью мы вселяем в несчастных рабов наших озлобление, и неизбежно наступает время, когда она порождает ответную жестокость. Мы сами виновны в беде, свалившейся на наши головы.

Долгоруков сморщился:

— Ах, Александр Николаевич, как вы еще можете находить какие–то оправдания злодеям! В то время как вы тут заступаетесь за них, эти «несчастные» свирепствуют в вашей Пензенской губернии! О боже! Удивляюсь вашему спокойствию и вашей ужасной логике!

17

«В городе Пенза убиты до смерти… в уезде: генерал–майор Алексей Пахомов с женою… майорша Федосья Назарьева с сестрою Марьей Даниловой, с двумя дочерьми, с племянницею Федосьею Шемяковой… помещица Анна Репьева, регистратор Алексей Держев, прапорщик Кадышев, надворная советница Прасковья Ермолаева с сыном…»

В этом бесконечно длинном списке фамилии Радищевых не было, но это еще ничего не значило, сведения были неполные. Приезжавшие в Петербург очевидцы из областей, охваченных мятежом, рассказывали с застывшим в глазах ужасом о расправах самозванца и его атаманов с дворянами: там с коменданта крепости содрали кожу, там бросали в огонь младенцев… И невозможно было понять из этих рассказов, что происходило в действительности, а что является плодом воображения перепуганных людей.

Вот уже месяц, с того самого дня, как Пугачев из Казани двинулся в поволжские губернии, по ночам Александру Николаевичу являлся кошмар, от которого он просыпался в холодном поту и с болезненным, сильным сердцебиением.

Ему снилось Аблязово. Какие–то люди вытаскивают из дома батюшку, матушку, братцев, сестрицу и кричат: «Повесить! Повесить!»

Радищев хочет бежать со шпагой на помощь или хотя бы разделить судьбу родных, но не Может шевельнуть пальцем…

Проснувшись, Александр Николаевич содрогался от ужаса, все еще во власти кошмара.

А на столе в сумраке белели листки «Описания»…

«…Секунд–майор Николай Степанов с женою, дворянская жена Пелагея Коврина, поручик Алексей Зубецкой с женою… помещик Никита Подгорнов… графа Гаврила Головкина приказчик…»

18

В штабе царило оживление и веселье. К Радищеву бросился капитан Столыпин, с которым Александр Николаевич никогда не был близок, и поэтому он в первое мгновение удивился капитанскому порыву.

— Александр Николаевич, поздравляю!

Радищев пожал плечами.

— Что вы имеете в виду?

— Как? Вы не знаете?