Сливовое дерево

Дражайшая Роза и все мои родные!

Словами не выразить, как я скучаю по всем вам. Молюсь о том, чтобы вы были здоровы. Я пребываю в добром здравии. Нас усиленно тренируют, но еды дают вдоволь. Но я все равно с наслаждением вспоминаю ливерную колбасу и бутерброд с гибеншмальцем[45], которые вы приготовили мне в дорогу, когда я поехал в Штутгарт. Я теперь закончил подготовку, и меня отправят на Восточный фронт прокладывать линии связи для наступающей Шестой армии вместе с Инженерным корпусом, который будет перестраивать рельсовые пути на другую ширину колеи, чтобы облегчить доступ нашим поездам снабжения. Я подписался на обязательный государственный заем, который, как нам сказали, даст хороший доход после победы в войне. Берегите друг друга. Я буду писать при любой возможности. Люблю вас. Скоро увидимся.

Heil Hitler,

Дитрих

Семья сидела за скудной трапезой. Зимой они питались в основном разведенным водой козьим молоком, отварной картошкой и похлебкой из репы. Кто бы мог подумать, что они будут скучать по тем временам, когда мутти оставляла коровье молоко в глиняном кувшине на ступенях погреба, пока оно не превращалось в простоквашу. Тогда кувшин ставили на середину стола, и все зачерпывали студенистое яство ложками, закусывая его посыпанной солью вареной картошкой. Мальчики обычно воротили нос, роптали и канючили, но сейчас, когда они не видели коровьего молока больше года, это простое кушанье наверняка показалось бы им вкуснейшим лакомством.

— Зачем Vater приписал «Heil Hitler»? — удивилась Мария.

— Иначе нельзя, — объяснил опа. — Перед отправкой солдатские письма прочитывают.

— Когда он вернется? — захныкал Карл.

— Как только сможет, — ответила мать.

— Mutti, — заметила Кристина, — кто-то украл петуха. Вчера еще он был во дворе, а сегодня исчез.

Мутти, скорбно сомкнув губы, убрала письмо в конверт и опустила в карман передника.

— Что ж, значит, весной не выведутся цыплята, и у нас не будет ни бульона, ни курятины, пока мы не добудем другого.

В конце зимы и начале весны мутти, ожидая письма от мужа, заглядывала в почтовый ящик ежедневно. Потом стала проверять почту раз в три дня. А в конце концов поручила это Кристине, поскольку разочарование всякий раз было невыносимым.

Кристина отправлялась за продуктами каждый день новой дорогой и высматривала во дворах и открытых дверях курятников украденного петуха. Трудно было поверить, что кто-то из соседей способен на подобную низость, но, похоже, во время войны прежние правила порядочности не действовали.

В конце мая более половины окружавших город полей лежали невспаханные и незасеянные — мужчины, которые избежали призыва в армию, были слишком стары, чтобы ходить за плугом с тяжелыми сеялками в руках. Несколько фермерских вдов из сил выбивались, чтобы хоть как-то вести хозяйство, поскольку держать теперь разрешалось лишь одну-единственную лошадь. Правда, в помощь каждой из женщин выделяли польского военнопленного или четырнадцати — пятнадцатилетнюю девушку из трудового лагеря, расположенного под Зульцбахом.

Кристина жалела бедных девочек, вынужденных разъезжать на велосипедах туда и обратно, в синих робах, с опущенными глазами, исцарапанными и перепачканными грязью руками и лицами. Они состояли в Штутгартском отделении Bund Deutscher Mädel — Союза немецких девушек, нацистской организации, куда принимали немок так называемого трудоспособного возраста, от четырнадцати до семнадцати лет. Юные горожанки обязаны были часть весны и все лето выполнять государственную повинность — те, что помоложе, работали на фермах и жили в лагерях, управляемых женщинами-нацистками; а те, что постарше, поступали в отряды гражданской обороны или становились помощницами пожарных.