Смерть двойника

Нельзя сказать, чтобы Огарев безумно трусил. Вот то, что он безумно нервничал, — это будет точно…

В вагоне Огарев размышлял о фантастических извивах своей судьбы. Он имел мало практики, поэтому лермонтовские слова о том, что «на время не стоит труда, а вечно любить невозможно», далеко не казались Огареву бесспорными. При том, что он как бы видел все огромные несовершенства своего сокровища. Но куда более того Огарев видел великие Надеждины совершенства. Просто многие из этих совершенств были неразвиты в силу нелегкой ее судьбы! Но если бы только своевременно… и так далее, и так далее.

Что же касалось, говоря литературно, плотской любви, то Огарев мог лишь улыбаться, закрыв глаза, и скулить, словно медведь, которому прищемили лапу…

Выйдя из электрички и погрузившись в преисподнюю метрополитена, он проехал четыре остановки, вылез на свет божий, а точнее, на Добрынинскую площадь. Наискосок, через пустое, затоптанное народом пространство Огарев увидел нужную ему остановку и троллейбус, ползущий к ней. И легко мог бы успеть. Но сердце грохотало и делало вид, что сейчас заболит. Огарев добрел до остановки — тут подъехал еще один троллейбус. Это не было законом подлости; просто по Люсиновской улице ходит пять или шесть, как у нас говорят, «маршрутов». И все они годились Огареву!

Проехать надо было четыре остановки… Четыре остановки в метро, четыре остановки в троллейбусе, четыре этажа в лифте. «Код внизу не работает. Но на всякий случай: 437, запомнишь?» Четыре и три, получится семь. Что же тут было не запомнить? Огарев в тот момент с горечью думал о Надеждиной осведомленности. Так легко это из нее вылетало: код, этаж. «Вот ключ… Ничего сложного. Вставил… Смотри же, Сева! Вот этими бороздками вниз. Повернул два раза налево. Вошел — только дверь захлопни и все, там автоматический замок… Уходить — колесико направо два раза. И снова просто захлопнуть».

Вышел из троллейбуса. Беззаботные люди мимо него энергично шли в Даниловский универмаг озирать пустые прилавки. Шагов пятьдесят он прошел вдоль дома, — уже того самого! — свернул за угол. И почти сразу уткнулся в парадное… Теперь остались только ступени!

Все-таки, пожалуй, его мучило не только волнение, но и страх. Хотя Огарев не был трусом. Он всю жизнь был робок с людьми, легко слушался. Но это ведь не трусость… Есть существенная разница между застенчивостью и трусостью. Просто иной человек не считает возможным по каждому поводу отстаивать свое достоинство. Ему сказали не полностью корректную вещь, а он промолчал. Ну и почему это трусость?..

Огарев мог бы и далее заниматься этим толчением воды в ступе, однако отведенные судьбой ступеньки кончились. Он стоял перед нужной ему квартирой. Номер «448»… Господи, любовь! Что ты делаешь с нами!

Достал из кармана ключ — отвратительный такой, мещанский, от надежного замка… Теперь слово «мещанский» почти ушло из активного лексикона. Почему? Да потому, что сами мещане теперь и царствуют. А лет пятнадцать-двадцать назад оно было любимым ругательством интеллигенции. Огаревские родители частенько его употребляли. А в самом Всеволоде Сергеевиче словечко это законсервировалось, засахарилось и всегда было под рукой. Вот и ключ у него оказался мещанским от слишком, видите ли, надежного замка. «Да для чего это надо, дураки! — думал Огарев. — Кто вас, собственно, собирается грабить?»

А сам, между тем, тихо вставил ключ в скважину, и причем правильно, бороздками вниз… Это потрясающе, конечно!

Какую-то секунду он размышлял, не позвонить ли прежде — кнопка немигающим умным глазом смотрела на него.

Что-то смутно читанное проползло в мозгу… Позвонить и, если хозяин дома, вежливо, не спеша улыбнуться, сказать подходящую несуразицу о якобы проживающей тут Марье Ивановне Штучкиной… Но опять что-то смутно читанное проползло в мозгу, будто бы на звонки в пустые квартиры часто высовываются соседи… Так и стоял Всеволод Огарев с чужим ключом, вставленным в чужую замочную скважину… Наконец очнулся, повернул ключ два раза налево… Открыл, вошел внутрь, захлопнул за собой дверь.

* * *

Огарев стоял на коврике в тесной, чисто советской прихожей. Из глубины квартиры не раздавалось ни звука. А главное — веяло пустотой! Он мог бы держать любое пари, что один здесь. Именно поняв это, Огарев вынул из кармана пистолет с привинченным к дулу глушителем, взвел курок, хотя, строго говоря, никакого курка не было, а лишь спусковой крючок, но Огарев не знал, как правильно назвать это действие… В общем-целом пистолет готов был палить по первому приказу.

Страшное это оружие было взято им без ведома Надежды. Зачем? Уж, конечно, не затем, чтобы стрелять в людей. А для… «мало ли, в жизни пригодится!», то есть из сугубо мальчишеских соображений.