Смертельная игра

Меня встречает светловолосый интерн с лицом размером с ломберный столик, выпуклые бока которого подчеркнуты колпаком. Я говорю ему, кто я и кого пришел проведать. Он строит недовольную гримасу.

– Инспектор Пино ваш подчиненный?

– Он удостоен такой чести.

– Вы могли бы научить ваших людей мыть ноги. Когда его раздели, он преподнес милый сюрприз!

– Дальше! Как он?

– Сломаны три ребра, травма черепа и перелом левого запястья.

– Его жизнь...

–...вне опасности, да! А вот жизнь медсестры, которая приводит его в порядок, под угрозой!

Он слишком умен, этот практикант. Если бы момент был менее критичным для меня (и для Пинюша, скажем прямо), я бы охотно заставил его проглотить несколько коренных зубов, приправленных собственными остротами.

– Я хочу его видеть.

– Видите ли, он слишком плох сейчас!

– Я повторяю вам, я хочу его видеть!

Будущий экс-интерн парижских больниц вздыхает и ворчит о неуверенности, где дело полиции, а где вопрос медицинской этики.

Однако он ведет меня в палату, где валяется старший инспектор Пино.

Мое сердце сжимается, когда я обнаруживаю тщедушное тело моего старого дружбана в этих слишком белых для него простынях. Пятьдесят лет честности, самопожертвования, преждевременного слабоумия и недержания речи распростерлись на этой железной эмалированной кровати.

На голове у него повязка, он охает при каждом вздохе. Бедный герой!

Я сажусь у него в изголовье и ласково глажу его здоровую руку.

– Ну что, старый идиот, – говорю я, – что с тобой случилось?

Он останавливает на мне горящий от лихорадки взгляд.

– О! Тоньо, это, наконец, ты!

– Ты действительно попал в аварию? Его лицо искажает гримаса боли, потом, преодолев страдание, он шепчет:

– Нет, эти гады достали меня!

– Ты можешь рассказать?

– Один тип пришел в камеру хранения...

– Я знаю, ты пошел следом, дальше?

– Он взял такси до площади Виктора Гюго. По счастливой случайности мне тоже удалось поймать машину...

– Дальше...

Он опять замолкает, охваченный болью.

– У тебя нет с собой кальвадоса? – спрашивает он. – Не знаю почему, но когда мне плохо, так хочется кальвадосу. Я уже двадцать минут требую его в этой богадельне, но они мне отказывают.

– Я пришлю тебе большой пузырь, Пино. Шикарного, от папаши Нарадуасть, ты помнишь, где на этикетке изображен фрукт с полосатым чепчиком на голове.

– Ты не забудешь?

– Заметано! Но, умоляю тебя, рассказывай дальше!

– Слушай, мне кажется, что парень, который пришел в камеру хранения, принял все меры предосторожности, его страховали дружки. Он, должно быть, заметил, что мое такси следовало за его машиной, и вышел на площади Виктора Гюго. Он поднялся ножками по авеню Пуанкаре, я за ним... В тихом месте он перешел через перекресток. И когда я в свою очередь вышел на проезжую часть, машина ринулась на меня. Ты не можешь себе представить, как это страшно...

При этом воспоминании он задыхается от страха.

– И все же ты остался жив, голубчик. Это главное.

Я искренне так думаю. Но думаю также и о том, что я законченный болван и мне бы следовало извлечь уроки из ошибок, которые уже сидят в печенках. В самом деле, они приняли меры предосторожности, чтобы обеспечить тылы, части прикрытия следовали за гонцом на вокзал, тогда как олух Сан-Антонио не нашел ничего лучше, чем использовать в качестве Шерлока папашу Пино. Результат: Пино раздавили, а эта новая путеводная нить не ведет больше никуда.

Старикан рассматривает меня маленькими глазками, дрожащими, как термит, рвущийся на свежий воздух.

– Я знаю, о чем ты думаешь! – бросает он. К чему валять дурака.

– Ну да, – пусть вздохнет страстный Сан-Антонио, – что ты хочешь, мой бедный Папан, хватит, надоело. С самого начала я знал, что это совершенно дерьмовая история. Я не привык, чтобы мне ставили мат (повторяю вам, я сам привык проходить в дамки), но даже меня она доконала...

– Еще не все потеряно, – говорит раненый хриплым голосом, исходящим из глубины панциря.

Я знаю своего Пинюша. Если так он говорит, значит, кроме ушиба головы, в голове у него затаилась мыслишка.

– Выкладывай, ты меня заинтриговал.

– Когда машина рванулась на меня, я повернул голову, почувствовав ее приближение, инстинкт, ну ты понимаешь?

– Да, ну и?

– В какую-то долю секунды я увидел водителя, Сан-А, ты улавливаешь?

Я боюсь даже спрашивать. Моя глотка закупоривается, а миндалины слипаются, как карамель при пятидесяти градусах в тени.

– Я его видел, я его узнал. И я могу тебе сказать, что это? – продолжает этот идиот.

Он ломается, как сухарь, этот Пино, но надо, чтобы он наконец выдал текст. Он жеманится, напуская туману, он издевается!

– Это Меарист! – наконец произносит он, видя, что мне не по вкусу его игра. Я подпрыгиваю.

– Тебе почудилось, дружок! Меарист в Клевро, где тянет десять лет строгого.

– Я говорю тебе, это Меарист! Таких физий, как у него, больше нет... Я видел его долю секунды, на нем были черные очки и надвинутая на лоб шапка, но ты можешь мне поверить: это был он.

Я рассматриваю шляпу Пино на вешалке в безымянной больничной палате. Его отвратительный котелок весь измят.