Собор без крестов

— Ты мне предлагал участвовать в самодеятельности?

— Предлагал, но ты отказался.

— Мне пришлось подумать и несколько раз отмерить, прежде чем решиться на такое. Теперь ты начинаешь ссылаться на хозяина, разрешит он или нет. Меня твои проблемы не волнуют, сообщи хозяину о моем согласии.

Если он откажет, то я больше с тобой ни в какие игры играть не буду.

— Ты что-то хитришь. Честно скажи, что тебя побудило обратиться ко мне со своим предложением?

— Душу перед тобой выворачивать я не собираюсь, не надейся, но информацию для размышления подкину.

Я уже просидел достаточно и хочу обратиться к хозяину с просьбой о досрочном освобождении и то, что я буду в активе, мне не помешает.

— Он на такую сделку не пойдет, — сказал Веселый.

— А почему? Плохо я работаю или у меня замечания есть?

— Ты же у нас всю погоду делаешь, думаешь, там, наверху, не знают?

— Пускай будет так, — согласился Сарафан. — Тебе что, климат в бараке не нравится, хочешь вернуться к Филиному?

— Против того, что было, нет никакого сравнения, с тобой спокойнее, — признался Веселый.

— Вот видишь, какая ты дрянь. По твоему рассуждению, если я авторитет, то плохой человек. Кому я сделал плохо, заступаясь за обиженных? Короче, я с тобой трепаться не собираюсь, что надо, я тебе сказал.

— Твою просьбу я передам наверх по инстанции. Как они там решат, так и будет.

Отойдя от Сарафана к окну и смотря через решетку на двор, Веселый задумался: «Сарафан такой зверь, что сожрет любого. Какой компрометирующий материал я имею против него, чтобы помешать досрочному освобождению? В бараке навел порядок, в бане тоже, даже пристроил сауну, правда, в бараке продолжают играть в азартные игры, но тут нет непосредственной вины Сарафана. Даже в случае с Ишаком он поступил правильно: иначе не избавился бы от него».

О своем разговоре с Сарафаном Веселый немедленно сообщил активу бригады и членам художественной самодеятельности, одни из которых поверили ему, другие приняли это как очередную хохму.

Когда подполковник Григоренко пришел в кабинет полковника Долгошеева и передал ему разговор Веселого с Сарафаном, то Петр Алексеевич сказал:

— Ты поверил зековской утке?

— Я сам беседовал с Сарафаном, и он подтвердил мне свое намерение.

— Чтобы медвежатник, вор наивысшей воровской квалификации, о которой можно только мечтать в их кругу, вдруг опустился до выступления перед серой массой — не верю, — хлопнув себя ладонями по пышным бедрам, категорически заявил он.

— Что он медвежатник, я сомневаюсь, — осторожно возразил Григоренко.

— Зато я нисколько не сомневаюсь в этом, — возразил Долгошеев. — Он — хитрая вустрица. Если он принял такое решение, которое по воровским канонам не укладывается ни в какие рамки, то за этим скрывается какой-то подвох.

— Он думает обратиться к вам с просьбой о досрочном освобождении, — пояснил Григоренко.

— Так сразу и сказал бы, — успокоившись, произнес Долгошеев. — Думать никому не запрещается, ты мне скажи о своем отношении к номеру нового самодеятельного артиста.

— В самодеятельности у нас одни и те же лица, притока талантов нет. Если же такой авторитет, как Сарафан, соглашается в ней участвовать, то и другим, менее авторитетным ворам не зазорно будет последовать его примеру.

— Красиво говоришь, но выступление на сцене заключенного с холодным оружием в зоне особого режима как-то попахивает хреновиной, — осторожно намекнул Долгошеев.

— Во время работы у зеков есть разный шансовый инструмент — топоры, пилы, — ничего страшного не происходит… Мы в лагере метателей ножей не учим, но выявить их благодаря номеру Сарафана не мешает, — продолжал Григоренко.

— Я против номера Сарафана не возражаю, вижу оперативные плюсы от него. Если бы его инструмент заменить на деревянный, — мечтательно подумал вслух Долгошеев и сам себе возразил: — Тогда сам номер не будет иметь никакого эффекта.

Задумавшись и почесав пальцем висок, он наконец махнул рукой:

— Распорядись, чтобы ко мне доставили нашего артиста.

— Когда его к вам доставить?

— Завтра утром в такое время.

После ухода Григоренко Долгошеев по селектору связался с дежурным и приказал, чтобы к нему доставили заключенного Лукьянова Игоря Николаевича.

Оставшись вдвоем с Лукьяновым, Долгошеев поинтересовался:

— Игорь Николаевич, ты слышал, что Сарафан изъявил желание участвовать в художественной самодеятельности со своим номером?

— Петр Алексеевич, я с ним давно не общался, но о его намерении слышал краем уха.

— Как ты к его затее относишься?

— Спокойно! — пожав плечами, ответил Тихий.

— Тебя, старого воробья, разве расколешь, да и на мякине не проведешь, но по твоей спокойной реакции я делаю вывод, что его номер — твоя затея.

— Очень ошибаетесь, Петр Алексеевич. Могу поклясться, — положив ладонь правой руки себе на грудь, произнес он. — Гадом буду, пара не пускал изо рта по этому поводу.

— Теперь верю тебе. Ты против его затеи не возражаешь?

— А вы? — задал Тихий встречный вопрос.

— Я — нет!

— Я тоже нет! — улыбнувшись, признался Тихий.