Сокол над лесами

Мистина кивнул и направился к выходу. У порога обернулся.

– Но ты можешь сказать Святше: в тринадцать лет боевой раны не было ни у меня, ни у Ингвара, ни тем более у Люта. Даже, пожалуй, у моего отца. На его месте я бы в этом обрел утешение.

* * *

Ночь застала Эльгу в необычном месте – на жальнике за валом Олеговой горы. Гнезда могильных насыпей начинались почти от самого укрепления и уходили к оврагам. В широко разбросанном по горам и горкам киевском поселении жилища живых довольно тесно соседили с жилищами мертвых. Всякий род, что век за веком селился на прекрасных и священных кручах над Днепром, отводил вблизи занятого под жилье участка и место для своих мертвецов. Олегова гора, Киева гора, Хоревица, Щекавица, Девич-гора – всякое жилое место через несколько поколений оказывалось окружено мертвой стражей с ее невысокими, но крепкими твержами. Чтобы от одного обитаемого места попасть в другое, нужно было миновать его посмертное предградье. Тропы между гор не раз проходили через жальники, что напоминало всякому о необходимости взаимного уважения – ведь чуры здесь, на страже. В поминальные дни воздух над горами звенел от причитаний и окликаний. И те немедленно достигали неба – ведь здесь, в Киеве, небо ближе к земле, чем где-либо на белом свете. Потому и стремятся сюда сильнейшие из всякого племени – славяне, хазары, русы, – те, кто желает и смеет жить прямо перед взорами богов.

Близ Олеговой горы хоронили ее обитателей – как простых, так и знатных. Здесь была высокая могила самого Олега, а вокруг – тех из его жен и детей, что умерли в Киеве. Эльга бывала здесь не менее двух раз в год. На Весение Деды они приходили сюда с Ингваром, Святшей и всем двором: меж могил расстилались кошмы, раскладывалось обильное угощение, кто-то из искусников – братьев Гордезоровичей – садился с гуслями у подножия могилы и пел славы Вещему и его дружине. Прочие угощались вареным мясом черных баранов, уделив мертвым их долю, пили пиво и вареный мед, потом плясали, боролись, делясь с мертвыми своей живой силой. А в Осенние Деды Эльга, как хозяйка дома, приходила сюда и приглашала родичей из Нави пожаловать в гости, за накрытый для них стол в гриднице. Так повелось издавна: живые и мертвые поочередно навещают друг друга, общей трапезой подтверждая свое единство.

Сегодня Эльга пришла просить о помощи. Тревожить со своей заботой самого Вещего она не решилась и надумала, после долгих колебаний, обратиться к его дочери Венцеславе – матери Олега-младшего. Эльге Венцеслава приходилась первой стрыйной сестрой[24], но была старше ее на тридцать лет – на два женских поколения. Умерла Венцеслава на шестом году княжения своего сына, Олега Предславича, и за два года до того, как Эльга впервые попала в Киев. Но в Киеве ее хорошо знали и помнили, и Эльга так много слышала о ней, что мнилось, будто они все же были знакомы.

Вместе с Эльгой на жальник пришла Предслава – родная внучка Венцеславы. Она уже переселилась вместе с мужем в новую избу на Свенельдовом дворе, но всегда была рада повидаться с Эльгой и услужить ей. Со вдовьими одеждами она после свадьбы рассталась, но для жальника оделась скромно, в некрашеное серое платье и темный сукман. Благодарная за свое нежданное счастье, ради Эльги она была готова хоть ночью на могилы – и в ней ведь текла кровь отважного вещего воина. Но все же робела и тревожно озиралась по сторонам, держась за руку княгини.

Близилась полночь. Плотная тьма одела землю, но зато небо было усыпано яркими, словно умытыми по весне звездами. Меж ними царила почти полная луна, и в свете ее хорошо были видны покатые травянистые склоны могильных насыпей со столбами-бдынами на верхушках. Меж ними петляли тропки, огибая подножия.

– Вон они, – наконец Эльга заметила на тропе у края жальника двух человек.

Один был плотный молодец среднего роста – Неголюб, младший сын боярина Видибора. Он вел, поддерживая под руку, свою бабку, Доброчадову вдову Убаву. От старости та едва передвигала ноги, и от дома ее сюда везли на волокуше – как совсем уже скоро, надо думать, повезут к могиле. Убава была самой древней из ныне живущих в Киеве и окрест него женщин – по общему признанию, хотя точного числа своих лет и сама уже не знала. «Я свои года-то помню, шестьдесят шесть после Карачуна будет, – говорила Себенегова мать, Себеслава. – А у Доброчадихи уже вся пряжа в голове спуталась – она, считай, в вечности живет. Пусть будет меня старше, я к дедам не спешу!»