Советская литература: мифы и соблазны

Конечно, Булгаков не так наивен, чтоб полагать, будто в гипофизе и семенниках содержится главная информация о человеке. Но в том-то и дело, что рабья природа Шарика осталась неизменной. В качестве пса он ужасно мил, ласков, хоть и хитер – он противен в качестве Шарикова. Он возомнил себя человеком, но в нем преобладают собачьи черты числом три. Первое – жажда простых решений. И это не только «Взять все и поделить», которое стало после этого сакраментальным, и сакральным, и цитируемым, и навязло уже в зубах. Это ненависть ко всему непонятному. Второе – это сиюминутное удовлетворение любых потребностей. Вот он видит свою секретаршу и тащит ее в дом, видит кошек и начинает их душить – у него отсутствует рефлексия, отсутствует сознание. Ну и третья его черта – патологический страх перед силой. «Еще, еще лижу вам руку. Целую штаны, мой благодетель!» – первый момент в повести, когда читатель начинает хохотать. Этот рабский инстинкт в псе прекрасен – а в человеке противен. Полиграф Полиграфович Шариков ужасен именно тем, чем мил Шарик. И вот здесь Булгаков приходит, пожалуй, к самому страшному выводу, который и делает эту повесть любимым чтением всех противников революции: «Кому велено чирикать – не мурлыкайте!» Если ты родился собакой, твое место на улице. В лучшем случае тебе дадут краковской колбасы, но на большее ты претендовать не должен. Если ты родился рабом, будь рабом. Всё, что идет рабу, не идет свободному человеку. Ну и, наконец, ключевой вывод, который делается в финале: если ты перескочишь на следующую социальную ступень, Бог тебя быстро сбросит оттуда. Это реализация того предсказания, которое мы слышали у Зинаиды Николаевны Гиппиус.

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь.

Самое ужасное, что это и случилось.

Собственно говоря, повесть Булгакова предсказывает 1930-е годы, во время которых народ, действительно освободившийся, но использовавший свою свободу для разрухи, грязи, вранья и хамства, насилия над бывшими, будет загнан в прежнее стойло. Его загонят туда, даже когда он победит в величайшей в мировой истории войне. Никакая победа не сделала их свободными, люди просыпались с тем же ужасом по ночам. Только немногие, сравнительно немногие, что после победы попали в лагеря, начали, подобно бывшему подполковнику Кузнецову в Кенгире, поднимать лагерные восстания. Но ведь восставали только те, кому терять нечего. Все остальные цеплялись за жалкие остатки свободы, за жизнь, за еду. И в результате загон в хлев произошел успешно. Поэтому ответ Булгакова на главный вопрос «как можно сделать раба свободным?» медицински циничен: никак.

Профессор Преображенский говорит:

Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему.

И профессор остается верен этой максиме. Вовсе не потому, что он так гуманен. А потому, что понимает: террор дает обратный рефлекс. Ты сам начинаешь становиться террористом, ты сам утрачиваешь человеческое. И именно поэтому, когда Шариков доводит калабуховский дом до полной гибели, Преображенский превращает его обратно в животное. Ничего не поделаешь, мир делится на животных и людей. И не надо пытаться их воспитывать. Не надо пытаться их омолаживать. Потому что в результате омоложения вы просто из старухи сделаете похотливую старуху, из старика – старика-маньяка, из страны, в которой, может быть, что-то плохо, а что-то хорошо, – страну, где всё плохо и всё грязно, и все будут равны в этом. А главное – не пытайтесь преодолеть рубеж, отделяющий человека от сверхчеловека. Потому что результатом этой биологической эволюции может стать не сверхчеловек, а Шариков, то есть раб, который позволяет себе чуть больше.

Можем ли мы относиться к морали этой повести и к самой этой повести с пониманием и серьезностью? Наверное, можем, потому что опыт России в двадцатом веке именно таков. Мы увидели еще одну революцию. В 1990-е годы кто был ничем, тот в очередной раз стал всем. Мы увидели братков у власти. Они насадили свою братковскую эстетику, свою братковскую мораль. Появились новые шариковы, которые уже не предлагали всё отнять и поделить, а ограничились первой частью – просто всё отнять. И какое-то время в них видели даже будущее. Вознесенский тот же писал с поразительной наивностью:

Ты покуда рукопись от второго тома.
Если не получишься, я тебя сожгу[7].