Современная семья

В этом году я многое бы отдала, чтобы погрузиться в надежный, привычный мир, прежде вызывавший во мне беспокойное желание сбежать, в предсказуемость всего, что в точности повторяется каждый год. Вообще-то, в этом году мы должны были праздновать вместе с семьей Симена, но после того, как вчера мама прислала сообщение с объявлением, что сочельник будет у нее, я объяснила Симену, что никак не могу бросить остальных на произвол судьбы. «Празднуем у меня», — написала мама. Я отправила сообщение Лив с вопросом, придет ли папа; радуясь, что появился предлог связаться с ней, продолжить осторожное возвращение к нормальным отношениям. Лив пока не ответила, и, наверное, не очень деликатно писать ей об этом, когда на нее столько всего навалилось. Симен, кажется, почти с облегчением услышал, что в этом году я должна быть у мамы, и во второй раз за три дня сказал, что не произойдет ничего страшного, если мы будем не вместе. Я не смогла сказать ему, что имела в виду другое, полагая, что мы оба поедем встречать Рождество к маме. «Но мы же не семья, и незачем это изображать», — говорило расслабившееся тело Симена, и у меня не хватило сил возразить.

У двери офиса меня ждет один политик. Не помню, чтобы мы договаривались о встрече. Проверяю календарь в мобильном, на сегодня там нет ничего, кроме большой красной буквы М. В ноябре прошлого года я установила календарь фертильности, который оповещает меня о начале цикла. Нет никаких заметок о встрече, даже не помню, в чем дело. Меня спасает Рикке, которую я взяла на работу в прошлом году. Ей двадцать шесть, и после двух магистратур она подавала резюме на множество разных вакансий, но в конце концов оказалась у нас.

— Итак, вы уже готовы к дебатам? — обращается она к политику.

— Ну, мы посмотрим, — отвечает он, и я вспоминаю, что мы собирались потренировать его и выработать стратегию для дебатов на телевидении.

Я передаю право вести занятие Рикке.

— Самое главное, чтобы вы чувствовали, что контролируете ситуацию, не позволяя никому перехватить инициативу. Вы должны владеть ситуацией, а не наоборот, — объясняет Рикке.

В середине декабря мама попала в больницу с болями в груди. Лив позвонила мне посреди выступления в университете, я всегда держу телефон перед собой на кафедре, чтобы следить за временем. Не получив ответ на то сообщение о Рождестве, я решила, что Лив поэтому и звонит, перевернула телефон экраном вниз и довела свою презентацию до конца. Когда я перезвонила, Лив уже ехала в больницу в Уллеволе. Она ничего не могла объяснить, только то, что маму отвезли туда на скорой, так сказал папа. «Но как он узнал?» — спросила я. «Не знаю, Эллен, и, по-моему, это сейчас не так важно», — ответила Лив, и только тут до меня дошло, что у мамы может быть что-то серьезное.

Они с папой оба в хорошей форме, крепкие и бодрые, и мне бы никогда не пришло в голову усомниться в их когнитивных способностях — просто они, как когда-то давно сказал Симен, теперь представляют утрированную версию самих себя: и внешние, и внутренние черты проявились ярче, и оба стали более эгоцентричными, как мне кажется, хотя Лив с этим не согласна. Она считает, что я теперь так их воспринимаю, потому что выросла и, естественно, получаю меньше внимания; то есть подразумевается, что скорее это я стала более эгоцентричной или, во всяком случае, убежденной в собственной значимости. Их тела функционируют без сбоев, не считая папиного больного колена и того, что у мамы иногда ноет плечо. Когда наши бабушка с дедушкой были в возрасте папы и мамы, они были старыми, я помню их сгорбленными, вполне готовыми к собственной старости. Почти все друзья мамы и папы не менее энергичны. Когда они пару лет назад собрались в Тосене, то говорили о пенсии как о начале новой жизни, полной возможностей. Я привыкла видеть в этом явлении защитный механизм — они отказываются осознавать, что состарились и приближаются к смерти, но, когда я думаю конкретно о маме и папе, приходится сказать себе, что, вероятно, у меня попросту устаревшие представления о том, каким должен быть пенсионер.

Беру такси до Уллевола. Я все больше убеждаюсь, что дело серьезное, раз все произошло настолько внезапно. Может быть, обширный инфаркт или тромб? Острая лейкемия? Вместе с беспокойством растут угрызения совести: я так злилась на маму, осуждала ее за то, что она приняла решение, которого я не одобряю. Час пик, такси едва ползет по пробкам, до ближайшей остановки трамвая или метро еще далеко, и у меня слишком высокие каблуки для того, чтобы бежать по скользким, слякотным улицам. Я откидываю голову на спинку сиденья, пытаюсь расслабиться, наблюдая за пешеходами на тротуаре. Мысли сливаются, путаются. Я с удивлением осознаю, что самым страшным в маминой смерти мне кажется то, что она не увидит моих детей.