Стар и млад

Горюхин родился на озере, но плавать, как и другие озерные жители, не умел. Дождя такого в горюхинской жизни не бывало. Костер погас. Пихтовые лапы придавило дождем к земле. Горюхин испугался и страх перед водой был равен страху перед вставшим на задние лапы медведем. Того хоть можно стрелять... Горюхин залез на кедрач. Он просидел, обхвативши стволину, всю ночь и еще до полудня. Он увидел такое, что мог бы поседеть, но лохматые кудри его оказались устойчивы перед страхом... Всю ночь поливало гору, расплавился снег наверху, и Баяз хлынул из берегов. Горюхин увидел, как просто, словно кипрей на покосе, падают лиственницы и пихты. Тайга сломилась, погибала в жутком потопе. Только кедрач стоял, напрягался — дрожали иглы на нем, стукали в комель камни. Горюхин прижимался к стволу, дрожал с ним вместе. Соболь спасался рядом на ветке. При молниях виден был страх в соболином глазу и как будто просьба о помощи. Соболя можно было взять в руки.

Завалы деревьев и скальные глыбы закрыли Баяз. Утром Горюхин увидел голую гору на месте кедрового леса, где он вчера охотился на медведя. Только матерые кедры кое-где дыбились на пустом умытом откосе. Не было больше реки Баяза. Горюхин увидел внизу новое озеро и серый песчаник на берегу. Между битых, стоящих отдельно деревьев убегали, уносили последки ночного потопа ручьи, рукава и большие новые русла...

Горюхин спустился в урчащую воду; соболь остался сидеть, только глаз не сводил с уходящего человека.

Горюхин подумал, что если бы ночью ошибся деревом, кусали бы его сейчас таймени под Карагаем. Кому рассказать — и не поверят. У костров на таежных ночевках шумели о своих подвигах те мужики, у которых глотки были пошире, чем у Горюхина.

...Изжога стала сильнее от воспоминания о Баязе, а хмель прошел. Горюхин понял, что не пойдет к директору Зырянову. Тот сидит за столом в кабинете, стол у него широкий, не дотянешься руку пожать.

— Юр, ты чо свою лодку, ровно девку, оглаживаешь? По делу приплыл или так не сидится — чешется?

— Меня лесничий прислал. Он в ореховую бригаду пошел на Планду-Коль, а мне с Зыряновым договориться надо насчет рабочих.

— А-а... Я-то думала, медведя накажешь, совсем обнахалился: третьего дня нашу телку задрал на Полом ручье, да жрать-то не стал, а к бому утянул и там валежиной забаррикадировал. Петька Нечунаев с Валентином Пивоваровым, с армии они демобилизовавши, ходили за ним, лабаз ставили или чо... Подранили, говорят, да где... Это ему только раз дай спуску. Коровы все в тайге на отаве. Он быстрехонько мясопоставку наладит себе.

— На Полом ручье? — быстро переспросил Горюхин.

— Ну! Аккурат под бомом он ее решил. В лопухах.

— Так!.. — сказал Горюхин. Прижал подбородок к вороту форменного лесниковского френча. Задумался... — Медведя стреляли, кровил он, когда уходил?

— Да не... Говорят, только рявкал сильно. Уходит, а сам все ревит...

— Это он мог осерчать и рявкать.. Он не любит, когда его с мяса сгонят. Нечунаев с Пивоваровым еще пойдут сидеть на лабазе?

— Валька-то, я видала, пьянехонек был с обеда, а Петька рыбачить уплыл... Мужики все кто в орехах, кто где. По тайге разбежались.

— Телку собаки не учухали? А то растащить все могут...

— Собаки путные все с мужиками ушли. Телку мы увезли. Зырянов лошадь давал. Кишки одни там и есть.

— Ага, — сказал Горюхин, — навряд ли второй раз придет. Он сытый сейчас на орехе. Так-то можно бы сходить... Времени нету у меня. Медведь большой?

— Да ведь, знаешь, глаза-то у страха по плошке... Большой, говорят, пудов восемнадцать.

— Так, — сказал Горюхин, — может, схожу, если время останется.

— Сходи уж. Кроме тебя, кого попросить? Медвежатник известный.

— Сразу если бы. А так опасно. Хуже нет, когда обозлили медведя. Он может первый напасть.

— Это конечно. Не всякий рискнет...

— Один был у меня убитый в Пыге на восемнадцать пудов с половиной...

— Ну-у? Я и говорю, на тебя вся надежда.

Горюхин шел по тайге и уже не думал о Тоне Большой, о директоре Зырянове. Он глядел на тропу, на каменную крошку, просеянную ручьем.

Его ноздри были растворены широко и вбирали запахи спелого леса. Живот Горюхин втянул, сердце гнало по телу кровь, и тело радовалось работе. Он прижимал к себе двустволку и ставил ноги на землю мягко, чтобы его не услышал медведь. Он долго стоял над медвежьим следом, округло, сильно впечатанным в сохлую грязь.

Медведь походил по тайге, не скрывался, ступал как хотел; огромный пятипалый след повещал о силе зверя.

Теплый ягодный запах сентябрьского леса, тропа, рябинки — все словно исчезло. Горюхин видел теперь только медвежий след, пошел еще тише, нагибался, ловил чуть внятный запах загнившего мяса, крови, медвежьих невысохших куч.

Заря освещала верхушки леса, понизу стало черным-черно.

К шматку засиневшего мяса Горюхин не стал подходить. Он выбрал сырую ложбинку, заросшую лопухами, и лег на живот. Ружье Горюхин нацелил на сильный падальный запах, часто подымал голову, слушал.

В тайге ухал филин да иногда окликали друг дружку вопрошающим свистом крысы-пищухи.