Старшина

Медленно, словно похоронная процессия, двигались они в проходе между двухъярусными койками, и теперь уже капитан Хижняк шел впереди, показывая дорогу.

Кацуба стоял у длинного стола в конце казармы. Лежнев кивком подозвал его к себе, пожал ему руку, представил:

— Старшина Кацуба — старшина эскадрильи вашего сына...

Женщина мелко закивала головой в шляпке.

— Покажите койку курсанта Сергеева, — попросил Кацубу генерал.

— Сюда, пожалуйста. — Кацуба пошел вперед.

Чеботарь рывком поднял Никольского с нижней койки, и гитара жалобно и нелепо блямкнула.

— Вот... — сказал Кацуба и наглухо загородил пьяного Никольского ото всех.

— Какая койка? — шепотом спросил генерал у Кацубы.

— Верхняя...

Маленькая худенькая мать Сергеева приподнялась на цыпочках, чтобы увидеть постель, на которой спал ее сын.

Она даже рукой провела по одеялу, словно хотела убедиться, что ее сыну спалось здесь хорошо.

А отец уперся воспаленными глазами в тумбочку и дышал тяжело и прерывисто. Руки у него дрожали.

— Это его товарищи по звену, — сказал капитан Хижняк, чтобы разрядить обстановку. И показал на Менджеридзе и Чеботаря. Поискал глазами Никольского и добавил: — И еще у него один друг был — курсант Никольский.

— Где Никольский?

Кацуба и вовсе вжал Никольского в угол своей широкой спиной.

— Никольский плохо себя чувствует... Перенервничал.

Генерал посмотрел на Кацубу, увидел за его спиной Никольского с гитарой и сказал родителям Сергеева:

— В части, где до нашей школы служил ваш сын Дмитрий, он был представлен к медали «За отвагу»...

— Он писал, — тихо проговорила мать.

— Мы получили его награду. Хотели вручить... и... Вот. — Генерал протянул матери открытую коробочку и удостоверение.

В коробочке тускло поблескивала солдатская награда Митьки Сергеева.

— Спасибо. — Мать снова мелко закивала головой в шляпке.

— Пять тысяч километров от передовой!.. — сказал отец и стал комкать свою шапку, чтобы унять дрожь пальцев. — Пять тысяч километров...

* * *

В маленьком дворике дома Ивана Никаноровича Кацуба колол дрова. Был он в одной гимнастерке, без ремня, волосы слиплись от пота.

Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:

— Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!

Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича «вон то, сучковатое», и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.

А Кацуба все рубил и рубил без остановки...

Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:

— В Ленинград уже можно без пропусков ехать...

Кацуба так и замер с топором над головой.

— Откуда ты знаешь? — спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.

— Знаю. И люди уже возвращаются.

Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.

Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.

А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:

— Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... — Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: — Там море теплее вашего...

И снова стал колоть дрова.

Иван Никанорович сделал вид, что ничего не слышал, и прямо с крыльца крикнул Наталье:

— А ну, давай грузи. Грузи, грузи, Наташка! Ты не гляди на мене! Не гляди! Я ужасть какой здоровый! Иногда даже стыдно!

* * *

Начало мая в Средней Азии — самое лучшее время года. Еще не наступила сухая, изнуряющая жара; бурая, горячая пыль еще не успела изменить нежнейшие оттенки недавно родившейся зелени; ошеломляюще цветет урюк, и вечерами воздух прозрачен и чист...

У раздаточного окна опустевшей столовой Кацуба получал так называемый «стартовый» завтрак для летающих сегодня курсантов.

У столовой стоял «газик» — маялся его водитель. Он заглянул в столовую и крикнул:

— Скоро, товарищ старшина?

Кацуба считал белые буханки и поэтому не ответил водителю, а только кивнул головой.

Двое курсантов в белых куртках кухонного наряда помогали Кацубе. Отставляли в сторону термосы, картонные коробки со сгущенкой, складывали в плетеную корзину буханки.

— Восемнадцать... — удивленно сказал Кацуба.

— Правильно, — ответил ему от окошка хлеборез — мордатый парень с продувной физиономией. В руке он держал огромный сверкающий нож и лениво-нагловато поглядывал на Кацубу.

— А нужно девятнадцать. У меня по рапортичке летают пятьдесят семь человек. А восемнадцать буханок — это только на пятьдесят четыре... — обеспокоенно сказал Кацуба, заглядывая в рапортичку.

— Ну, старшина... — покровительственно улыбаясь, негромко сказал хлеборез, — шо, нельзя восемнадцать разделить на пятьдесят семь? Комиссия какая-то приехала из округа. Мне же ее еще кормить нужно. Иисус Христос пятью хлебами десять тысяч накормил... — Он доверчиво придвинул к Кацубе свою разъевшуюся физиономию.

И в ту же секунду Кацуба молниеносно сгреб его за горло и одной рукой чуть не до половины вытащил этого здоровенного парня из окна хлеборезки.