Статьи 1988-1991

И.Клямкин постоянно проводит подмену двух отнюдь не тождественных вещей: нравственности политического режима и нравственности живущих в нем людей и социальных групп. Связь между ними есть, но очень инерционная. Могут и при аморальном режиме жить нравственные люди, и сдают они свои позиции постепенно. Чтобы сравнить нравственность социальных групп, надо мысленно поставить их в одинаковые условия. И я не уверен, что советские рабочие 30-х годов при таком сравнении проиграют. Что же касается их бездуховности, то отважусь высказать одну гипотезу, которая, по-моему, давно витает в воздухе, но никто не рискует ее высказать. Я думаю, что для очень большой части населения репрессии послужили толчком для тяжелой, постоянной работы ума и души, поиска смысла происшедшего, возможного объяснения и раскаяния. Они стали для нас источником особой духовности. Не дай бог никому больше такого стимула к душевной работе, но у нас такой стимул был, и он не пропал даром.9

К роли рабочего класса как движущей силы репрессий И.Клямкин подходит и с другой стороны — через утверждение чуть ли не необходимости репрессий для развития страны. Если следовать логике П.Клямкина, то репрессии и развитие — два партнера, заключивших выгодную для обоих сделку и помогающих друг другу. Мол, народ согласился заплатить цену в виде невинно убиенных за строительство заводов и городов. За индустриализацию, за то, чтобы догнать развитые страны — «приходилось гнаться за ними, напрягая все силы и насилуя организм, приходилось платить такую цену, какую никто никогда и ни за что не платил и о которой нельзя вспомнить без содрогания, а догнать все равно не получалось и не получилось до сих пор».

Даже при самой вольной логике невозможно понять, почему же массовые репрессии — необходимая цена за строительство, почему без них все бы остановилось? Люди бы отказались работать? Но они работали, как мы видели выше, из энтузиазма. И.Клямкин считает, что и для поддержания энтузиазма нужна была кровь. Но не в таких же количествах! Даже если допустить, что диктатура пролетариата, монопольная власть одной партии и т.д. неизбежно ведут к массовым репрессиям, то и в такой схеме эти репрессии выглядят как трагические издержки, и приписать им роль цены за строительство никак не удается. Что за странная концепция!

По И.Клямкину получается даже, что из двух собратьев, рабочего класса и сталинизма, более кровожадной силой был как раз рабочий класс. Сталинская логика «утверждалась, пробивала себе дорогу в жизнь, питаясь и усиливаясь идущими из него импульсами». Какие же это импульсы? Вот какие: «Именно при НЭПе в городе и деревне образовались большие группы людей, которые могли чувствовать себя обделенными революцией и в ком усиливалась поэтому неприязнь к тем, кого НЭП экономически поднимал вверх. Так что слово «враг» не надо было выдумывать, оно витало в воздухе, у многих было уже на языке, его оставалось лишь произнести вслух. И оно было произнесено».

Опять Сталин — всего лишь выразитель умонастроения многомиллионных масс завистников. Но он хоть не обманулся (родство душ). Другое дело — бедные доверчивые «интеллигентные, европейски образованные политики». Косноязычные голоса наших бездуховных, выброшенных из всякой культуры рабочих их почему-то очаровали: «Обманулись те интеллигенты «наверху», кто, прислушиваясь к их голосам, поверил, что ради будущего можно вернуться в прошлое, ради высшей культуры нырнуть в бездну внекультурья». Такую «правду» выговорить действительно нелегко.

Большое внимание И.Клямкин уделяет проблеме энтузиазма советских рабочих. Это понятно: если утверждаешь бездуховность и безнравственность целого класса, как-то надо объяснить наличие энтузиазма. Ведь это — проявление духа.

Проблему И.Клямкин решает двумя ударами. Во-первых, раскрывает глаза на очень низкое качество этого энтузиазма: «Он неэффективен, нерентабелен, он прикован исторической цепью к слову «больше» и отделен исторической пропастью от слова «лучше», он растворяет «я» в «мы», творчество подменяет репродукцией, тиражированием достигнутых кем-то и где-то количественных (не качественных) образцов, именуемых распространением передового опыта. Грустно? Да, грустно».

Грустно потому, что описание этого «прикованного цепью к слову» энтузиазма — грубая подгонка реальности под идеологическую схему. Вот два-три примера. Энтузиазм советских ученых и конструкторов 30-х годов имел совершенно ту же мотивационную и духовную структуру, что и энтузиазм рабочих. Но это был период феноменального взлета продуктивности творческой мысли, вошедший в историю науки и техники как уникальное явление. Другая сфера — угольный забой. Был ли энтузиазм Стаханова тупым и репродуктивным? Стаханов сделал по сути дела открытие, имеющее даже мировоззренческое значение — он научился находить и почти ощущать критические точки, средоточие напряжений в угольном пласте, удар в которые сразу обрушивал большие массы угля.