Статьи из журнала «Русская жизнь»

Ключевая черта нулевых — безальтернативность. Всего и вся: истории, идеологии, персонально президента. Всякая попытка отступления от «национальной матрицы» заканчивается большой кровью и полным отсутствием денег. Вы этого хотите? Опять хотите национального унижения? Раскачиваете лодку? В таком случае вы несогласный, и с вами будет поступлено по всей строгости ОМОНа. Если же вы не поборник обнищания и унижения родины по образцу двадцатых и девяностых, то, вероятно, согласитесь поступать в соответствии с лозунгом момента: «Лопай, что дают».

В том и заключается пафос нулевых: мы таковы, каковы мы есть, и другими не будем. Любой, кто советует измениться, желает нам плохого и вдобавок посягает на наши ресурсы. Отсутствие надежды — основная причина тошнотворности нашей гламурной эпохи. Ведь если невозможны перемены, исчезает и представление о добре и зле. Какие там добро и зло в условиях отсутствия выбора? Именно полную утрату критериев, катастрофическое обрушение планки мы и наблюдаем: в телевизоре господствует Петросян, в прессе гламур, в Чечне Рамзан Кадыров, и все это норма. И тридцать седьмой год норма. А массовые репрессии — не исключено, что они ожидают нас опять, хоть и в не столь впечатляющих масштабах, — единственно допустимый вариант развития. Потому что это наша родина, сынок. Здесь ничего не зависит от частного выбора отдельной личности. Она может выбрать только между «сажать» и «сидеть». Альтернатива небогатая и нисколько не способствующая нравственному совершенствованию.

«Актуализация национальной матрицы» — прежде всего прощание с этикой. Подмена ее государственной необходимостью и традицией. Апология этой традиции уже содержится в чрезвычайно беспросветном документе под названием «Русская доктрина». Его лейтмотив все тот же: что бы с нами ни творилось, это наша судьба. Очередной сеанс возвращения из истории в природу происходит на наших глазах, и, боюсь, нынешнее возвращение окончательно.

При этом все всё понимают. И про воровство, и про коррупцию, и про тупость единомышленников. Но ничего не хотят менять. Такой вот прагматизм: не изменять себя (это все равно невозможно), а приспосабливаться к тому, каков ты есть. Поначалу подобная стратегия утешает, зато потом вгоняет в такую тоску, что куда там 1993 году. Ведь это ужас, если иначе не будет НИКОГДА. Это кошмар, если 1937-й и 1917-й — НОРМА. Глядя в голубые глаза нынешней власти, мы видим там спокойную констатацию такого положения вещей.

Можно все, и никому не стыдно. Критерии упразднены. В 50—60-е либералы с легкой руки Зиновия Паперного шутили: «Тридцать седьмого года не было. Но будет». Сегодняшний вариант гораздо страшнее: «Тридцать седьмой год был. И что?»

А ничего. На это нельзя ответить адекватно, поскольку любые другие варианты кроме матричного чреваты утратой суверенитета. В том и заключается наш суверенитет (самое модное слово 2000-х), что мы признаем над собой особые законы, отличные от законов, по которым живет человечество.

Вот уж подлинно — нулевая эра.

№ 11, 28 сентября 2007 года

ПМЖ, или Горбатые атланты

заметки о литературном анклаве

1918 году в Петрограде сложилась уникальная ситуация: власть уехала, культура осталась.

В результате в Москве образовалась культура-2, а в Петрограде, впоследствии Ленинграде, — власть-2. Петербургская державность всегда была оппозицией московской азиатчине и после переезда власти никуда не делась. Она ушла в культуру, наделила ее ореолом высшего духовного авторитета, придала ей спесь и прочую атрибутику королевы в изгнании. Гитлер хотел Ленинград срыть, Сталин — выморить, обоим он сильно мешал. У Гитлера не получилось туда войти, Сталин не мог его уничтожить из-за музейного статуса и потому регулярно чистил, но дух города, как ни горько, не в людях, а в зданиях, реках, проспектах. Людей можно заселить новых, залить, как воду в хрусталь, — и они станут местными незаметно, от прямохождения. Прямохождение — это когда не плутаешь по переулочной паутине, а переходишь с проспекта на проспект, из ансамбля в ансамбль, в четкой и прозрачной перспективе. Город четких причинно-следственных связей, порядочности и ответственности, называния вещей своими именами в пространстве тотальной азиатчины существовать не мог. Само его бытие было чудом, напоминанием о других возможностях. В нем прорубили широкий и помпезный Московский проспект, но не сумели насадить византийский московский дух.