Стенающий колодец

«Давай я попробую», – предложил я. Но снова ничего не вышло. И тогда, сам не знаю почему, я наклонился прямо к щели, сунул два пальца в рот и свистнул… ну, вы знаете, как это делать… и мне померещилось, что там что-то зашевелилось.

Ну, я и говорю Эвансу: «Пошли отсюда, – говорю, – не нравится мне все это».

«Проклятие, – он говорит, – дай-ка мне лист».

Взял его и снова туда затолкал. И тут он так побледнел, просто ужас.

«Знаешь, Уорби, – говорит, – его кто-то поймал, и он его держит».

«Тащи обратно или оставь, как есть, – говорю. – Давай пошли отсюда».

Он как дернет, лист выскочил. Вернее, то, что от него осталось. Кусок от него был оторван. Эванс как глянул на него, так и захрипел, потом швырнул на землю, и мы оттуда давай улепетывать.

Когда мы выскочили наружу, Эванс меня спрашивает: «Ты видел конец листа?»

«Нет, – говорю, – видел, что лишь оторван».

«Да, – говорит, – он еще был мокрый и черный!»

Ну вот, то ли потому, что мы напугались, то ли потому, что дня через два ноты были нужны и нас ожидал нагоняй органиста, только мы никому ничего не сказали, а лист уборщики с остальным мусором, наверное, вымели. Но Эванс до сих пор настаивает, что в тот день бумага была мокрой и черной.

После этого происшествия мальчики старались не заходить в хор, поэтому Уорби не известно, чем закончилась реставрация гробницы. Из разговоров рабочих он узнал, что починить ее оказалось сложным делом и управляющему – а именно мистеру Палмеру – пришлось самому ей заняться. Позднее он случайно увидел, как мистер Палмер стучал в дверь к декану и швейцар его туда впустил. А еще через несколько дней он по какой-то фразе, произнесенной отцом, догадался, что на следующее утро в соборе после службы случилось нечто необычное.

«Лучше бы я сделал сегодня, – добавил отец. – Не люблю ненужный риск».

«Папа, – спросил я, – ты что, завтра пойдешь в собор?»

Он посмотрел на меня как бешеный – таким я его еще никогда не видывал. Он всегда был таким добрым, мой бедный отец.

«Мальчик мой, – говорит он, – надеюсь, ты не подслушиваешь, о чем сплетничают старшие, – это не честно и не порядочно. А что я собираюсь или не собираюсь делать завтра в соборе, тебя не касается. И, если я вдруг увижу, что ты после работы болтаешься там, я надеру тебе уши и отправлю домой. Ты понял?»

Ну, я, конечно, попросил прощения и тут же отправился к Эвансу и изложил свой план. В углу трансепта была лестница, по которой можно было подняться в трифорий – дверь там всегда была открыта, а если и закрыта, то мы знали, что ключ от нее хранится под половиком. И мы придумали, что, как только покончим с музыкой и остальные мальчишки уберутся, проскользнем вверх по лестнице в трифорий и оттуда все и увидим.

Ночью, когда я спал так крепко, как только мальчишки могут спать, меня вдруг разбудила собака. Она залезла ко мне в кровать, и я сразу понял, что сейчас все начнется снова, потому что она была очень перепугана. Через пять минут раздался плач.

Не могу передать вам словами, на что он походил. И еще он был совсем близко… ближе, чем раньше, и что странно, мистер Лейк… вы ведь знаете, какое эхо на площади, особенно, когда стоишь в стороне. Так вот, от плача никакого эха не было. Но, как я уже говорил, в ту ночь он раздавался почти рядом, и я сильно испугался, а потом я испугался еще сильнее, потому что услышал, как в коридоре что-то шуршит. От страха я чуть не умер, но тут собака приподняла голову, и снаружи кто-то зашептал, и тогда я громко рассмеялся, потому что понял, что это папа с мамой, которых тоже разбудил шум.

«Что бы это могло быть?» – спрашивает мама.

«Тихо! Понятия не имею, – отвечает отец обеспокоенным голосом, – не разбуди ребенка. Надеюсь, он ничего не слышал».

Зная, что они рядом, я осмелел и, выскочив из кровати, бросился к своему окошку – оно выходило на площадь, – но собака моя еще глубже забилась в постель, а я выглянул наружу. Сначала я ничего не видел.

А потом прямо в тени от контрфорса я заметил два красных пятна – тусклых, – и это не походило ни на лампу, ни на огонь, они просто выделялись на фоне темноты.

И только я их заметил, как в окне в доме слева засветился огонек, и он стал двигаться – кого-то тоже разбудил плач. Я посмотрел туда, а когда перевел взгляд обратно, красные точки исчезли и, сколько я не вглядывался в темноту, больше не появились.

И в это мгновение меня снова охватил ужас: кто-то прижался к моей голой ноге. Но это была собака, она вылезла из кровати и, высунув язык, радостно скакала вокруг и вставала на задние лапы. Когда я увидел, какая она веселая, я тут же взял ее на руки, и мы улеглись спать.

Утром я признался маме, что собака ночует у меня в комнате. К моему полному изумлению, она спокойно восприняла мое сообщение.

«Вот как? – говорит. – Вообще-то, по справедливости тебя следует оставить без завтрака, раз ты сделал такое без разрешения, но мне кажется, ничего страшного в этом нет. Но в следующий раз спрашивай у меня разрешение, понятно?»

Чуть попозже я сказал отцу, что снова слышал кошек.