Стигал

– Мне действительно тяжело говорить. Дайте, пожалуйста, воды.

Без слов следователь пошел в дальний угол. Там умывальник. В стакан с мутными стенками он набрал воды, протянул мне. Я жадно отпил глоток. Вода вонючая, противная.

– А можно чуть спустить, – попросил я, – может, тогда вода посвежее станет?

– А может, еще и отфильтровать?.. Хе-хе, кстати, привыкайте. Ближайшие годы, а может, и весь остаток жизни еще худшую будете пить. Из параши… Впрочем, вам это знакомо.

Я не знал, что сказать, да уже и не мог, так в горле сухо и больно. Но эту воду я уже принципиально пить не хочу, и общаться с ним, и видеть его не хочу; чувствую – вот-вот сорвусь, нагрублю, а может, еще хуже – кулаки у меня в злобе сжались. И в этот момент резко раскрылась дверь. По-хозяйски, уверенно и важно, вошел крепкий высокий мужчина. По возрасту он, может, чуть младше меня, седой. У него из-под опухших век тяжелый, невыспавшийся, усталый взгляд. И посмотрел он не на меня, а на молодого следователя, словно видит его впервые, и ему в приказном тоне говорит:

– Принеси пару бутылок минералки. Живее.

Он сел на место молодого. В упор долго смотрел на меня.

Достал сигареты и первое, что спросил:

– Вы не курите? Дым не помешает?

Резво зашел молодой следователь. Поставил бутылки.

– Подай пепельницу, – приказ. – Теперь иди, займись делами.

Как только дверь закрылась, этот следователь закурил. Встал. Взял стакан, что передо мной был, пошел к умывальнику, вылил. Поставил пустой стакан передо мной. С помощью обручального кольца умело откупорил минералку, налил:

– Пейте. На здоровье, – добавил он. Подошел к окну, раскрыл. Долго курил у окна, потом сказал:

– Если вам говорить тяжело, вы можете изложить все письменно… Так и нам нужнее. Протокол составлять надо. Пишите, – он положил передо мной бумагу и ручку.

Я выпил полный стакан минералки. Мне сразу же стало легче, и я спросил:

– О чем писать?

– Как у вас пропала машина. При каких обстоятельствах.

– Как есть?

– Разумеется.

Я долго крутил в руках ручку, не зная, с чего начать и как писать (это сейчас я так расписался). Начал с пожара. И пошло. Наверное, писал минут пятнадцать, а может, и больше. Все это время он ходил по кабинету, и когда подходил ко мне, останавливался за спиной, и я понимал, что он из-за моего плеча читает. Вдруг, когда я уже более двух листов исписал, он просто выхватил их и сказал:

– У вас руки очень дрожат. Никто не поймет эти каракули.

Он тут же подошел к умывальнику, открыл кран и, к моему удивлению, смочил листы, как я позже понял, чтобы не шелестели. Потом, уже мокрые, стал быстро разрывать и по кусочкам спускать в канализацию. Он долго и тщательно протирал полотенцем свои руки, затем, сев на прежнее место и вновь с удовольствием закуривая, сказал:

– С ваших показаний я сам напишу протокол допроса. Если согласитесь, подпишите.

Он писал недолго, всего с полстранички, и почерк у него, действительно, корявый, а написал он почти то же, что и я в своем докладе, только более красноречивее: «Из-за снега и огня к скважине близко подъехать не смог. Оставил в поле машину, пошел пешком. Рискуя жизнью, в невероятно тяжелых условиях заглушил скважину, предотвратив дальнейшее распространение пожара, экологическую катастрофу и ущерб государству… А когда с честью, с чувством исполненного долга вернулся к машине – не обнаружил ее. Обо всем этом доложил руководству».

– Согласны? Тогда распишитесь… Мы вас должны задержать на время следствия.

Я был ошарашен. Даже не мог что-то сказать. Двое конвоиров отвели меня в другую комнату. Все, как положено: изъяли даже шнурки, и далее – в подвальные помещения. Условия – хуже не бывает. Кроме решеток ничего нет. А есть – вонь, сырость, холод. Правда, через полчаса мне принесли бутылку воды и два бушлата. Всю ночь я не спал и все гадал – сколько времени я выдержу здесь? К счастью, на следующее утро меня вывели, посадили в задний, огороженный отсек «уазика» и повезли. Как позже выяснилось в СИЗО Владикавказа. Там, принимая меня, местный начальник с кавказскими усами, удивляясь, спросил:

– Это тоже боевик?

– Там все такие, – ответ сопровождающего.

Я был злой, очень встревожен, и все мои переживания были связаны с Шовдой. Уже, наверное, узнала. Как она среагирует? Понятно, как. От страха за ее дальнейшую судьбьбу мне было вначале просто невыносимо. Однако, попав уже в камеру, я сразу же вспомнил Зебу, да и у меня самого уже был кое-какой опыт. Поэтому я попытался успокоиться и все возложить на Всевышнего. Как говорится, все, что ни делается, – к лучшему. Тем более что я понял – ко мне здесь отношение особое. Конечно, тюрьма есть тюрьма, и нормальному человеку здесь всегда плохо. Но у меня отдельная, довольно большая и относительно чистая камера, и в первый же вечер, после ужина, раскрылась дверь – рослый, крепкий мужчина мне говорит:

– Салам Алейкум… У меня отец осетин, мать ингушка. У тебя, видать, какое-то недоразумение. Что надо – говори.

У меня лишь одно желание – позвонить в Москву, Шовде. Но я не смею это сказать, а он сам догадался.