Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

«СЛОВНО БОМБА ВЗОРВАЛАСЬ», – записала Мэри в дневнике[1103].

Мэри заплакала. Но она знала, что мать права, и призналась в дневнике: «– сквозь слезы мне стала ясна ее мудрость – и все сомнения – скверные предчувствия и опасения, которые я постоянно испытывала в последние несколько дней, словно бы начали делаться четче».

Клементина спросила Мэри, чувствует ли она уверенность по поводу брака с Эриком. «Положа руку на сердце, – писала Мэри, – я не могла сказать, что чувствую такую уверенность».

Не в состоянии привлечь внимание мужа к этому вопросу, Клементина попросила поговорить с Мэри Гарримана, а потом направилась прямо к Эрику, чтобы сообщить ему о своем решении отложить помолвку.

Гарриман отвел Мэри в сад Дитчли с аккуратными живыми изгородями. Там они долго кружили, Мэри – «раздавленная, жалкая, с глазами на мокром месте», Гарриман – пытаясь утешить ее, предлагая более отстраненный взгляд на происходящее.

«Он сказал мне все, что я могла бы сказать себе сама», – писала она.

«Перед вами вся жизнь.

Не стоит принимать первого человека, который подвернется.

Вы мало кого встречали в жизни.

По-глупому относиться к собственной жизни – преступление».

Они всё гуляли и гуляли, говорили и говорили, и в ней росла уверенность, что ее мать и в самом деле права. Но при этом она «все больше сознавала собственное неразумное поведение. Свою слабость – свою нравственную трусость».

Но она ощущала и облегчение. «Что случилось бы, не вмешайся мамочка? ‹…› Слава богу, что мамочка так благоразумна – что у нее столько понимания и любви».

Эрик по-прежнему относился к Мэри с добротой и пониманием, но поведение Клементины привело его в ярость. Во все стороны стремительно полетели телеграммы, извещавшие родителей Эрика и других заинтересованных лиц, что помолвку отложили.

Мэри выпила немного крепленого сидра, и ей стало лучше. Она допоздна писала письма. «Легла в постель совершенно раздавленной – униженной – но довольно спокойной».

Но еще до этого все находившиеся в Дитчли уселись в домашнем кинотеатре, чтобы посмотреть фильм. Мэри села рядом с Гарриманом. Фильм носил очень уместное название – «Мир, объятый пламенем»[1104].

Глава 100 Кровь, пот и слезы

Пока в ночь с воскресенья на понедельник Мэри устраивалась в своей кровати (в мирных покоях Дитчли), в Лондоне пожарные команды пытались взять под контроль те пожары, которые еще полыхали, а группы спасателей раскапывали обломки зданий, разыскивая выживших и извлекая растерзанные и переломанные тела. Многие бомбы не разорвались (вероятно, какие-то – случайно, а какие-то – по замыслу противника), поэтому пожарные и спасатели часто не могли начать работу, пока саперы не обезвредят эти устройства.

По количеству погибших, объему уничтоженных материальных ценностей и нанесенного ущерба этот авианалет оказался самым страшным за всю войну. Он убил 1436 лондонцев (печальный рекорд для одной ночи). Еще 1792 человека получили серьезные ранения. Лишились крова около 12 000 человек, в том числе романистка Роуз Маколей, воскресным утром вернувшаяся к своей квартире и обнаружившая, что та полностью сгорела при пожаре – вместе со всем, что писательница собрала в течение своей жизни, включая письма от ее смертельно больного возлюбленного, рукопись романа, над которым она работала, всю ее одежду и все книги. Больше всего она горевала об утрате книг.

«Я думаю то об одной, то о другой вещи, которую любила, и всякий раз это как свежая рана, – писала она подруге. – Хотела бы я поехать за границу и остаться там, тогда я бы меньше тосковала по своим вещам, но это невозможно. Я так любила свои книги, я никогда не смогу восполнить эту потерю». Среди утраченных книг была и коллекция изданий XVII века – «мой Обри, мой Плиний, мой Топселл, Сильвестер, Дрейтон[1105], все поэты – и множество прелестных, странных и малоизвестных авторов». При пожаре погибло и ее собрание редких бедекеров[1106] («Впрочем, в любом случае всяким путешествиям пришел конец – как и этим книгам, как и всей остальной цивилизации»). Но потерей, больше всего опечалившей ее (если брать отдельные книги), стал «Оксфордский словарь английского языка». Роясь среди развалин, она обнаружила обугленную страницу с некоторыми словами на букву H [ «эйч»]. Ей удалось также извлечь страницу из принадлежащего ей издания знаменитого дневника, который вел в XVII веке Сэмюэл Пипс[1107]. Она составила перечень утраченных книг – по крайней мере тех, которые могла вспомнить. Как она позже писала в одном из эссе, это был «печальнейший список – быть может, его и не следовало составлять». Время от времени ей вспоминалась какая-то книга, которую она пропустила, – словно знакомый жест любимого человека, которого уже нет. «Приходит в голову то одна, то другая книжка, которая у тебя когда-то имелась; невозможно перечислить их все, и теперь лучше всего забыть их, ведь все они обратились в пепел»[1108].